Ныне  довожу до ума записки, что рождались на мрачном исходе минувшего века, когда Виктор Астафьев жил в здравом уме и ясной памяти, хотя и усталый от всесветной славы, когда маетно и азартно завершал надсадный фронтовой роман, когда обиженно и осерчало толковал о вчерашней России, что созидала рай для рабочих и крестьян, когда клял отца народов Иосифа Сталина и фронтовых командиров, тупых, честолюбивых и жестокосердных, когда бранил и русский народ, рабский, хмельной и ленивый; а на исходе в оглушительном и скорбном разочаровании дольним миром, где всё суета сует и томление духа, начертал измождённой рукой: «Я пришёл в мир добрый, родной, и любил его бесконечно. Ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне нечего сказать вам на прощание…»

Коли, по преданию, писатель в предчувствии близкого исхода жаждал беседы с иноком, то, очевидно, в любви ко Всевышнему и ближнему, в покаянии рассталась душа с плотью: «Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего Виктора, и прости ему вся согрешения вольная и невольная, и даруй ему Царствие Небесное…» А на земле российской, коя и поныне спасается праведниками, в людской памяти навечно поселились любомудрые и краснопевные, народные и природные сочинения Виктора Астафьева «Царь-рыба», «Последний поклон», «Ода русскому огороду», «Звездопад», «Пастух и пастушка», «Кража» и другие произведения, в коих «русский дух и Русью пахнет», где писатель «милость к падшим призывал», где писательское слово было послушно Богу. И будут жить, будить от душевной дрёмы, греть зябнущие сердца доколе будет жива русская словесность, избранная, что от Бога, а не князя мира сего.

О талантливых русских писателях, подобных Виктору Астафьеву, Валентину Распутину, народной властью, а потом и буржуазной всемирно повеличенных, написано изрядно сочинений и мудрых, и ярких, и столь же пустого славословия: уж и последний певец русской деревни, уж и совесть нации, уж и печальник, и молитвенник о народе русском…  Устами лукавых поклонников, что греют руки в лучах писательской славы, и устами дурковатых пустозвонов мёд бы пить, а не речи творить. Ишь, словоблуды медоточивые, патокой залили домовины, души усопших слиплись… Даже о святых исповедниках, проповедниках, прорицателях тише толковали, а святые боговдохновенные любомудры, спасительной горней мудростью, да и красой слова возвышались над мирскими писателями, даже гениальными, как божественное небо над грешной землёй. Лишь святых, что одолели похоти земные и просияли в Земле Российской, не грех славословить: де, печальники и молитвенники о народе русском, ибо их святые молитвы слушает Господь Бог.

Тьма суетного славословия клубилась над Енисеем, над приречным сельцом, где явился на Божий свет грядущий народный писатель, и слава Богу, что светились над рекой и поклонные слова, подобные слову Михаила Тарковского в очерке «Речные писатели», где нынешний певец батюшки-Енисея с краснопевным даром, живописно свил прозу сибирских писателей Астафьева и Распутина с великими сибирскими реками – с Енисеем и Ангарой. Глянув же мои записки о Викторе Петровиче, Михаил встревожился: «А любил ли я прозу Астафьева?..», на что я ответил:

«Михаил, брат, здорово!.. В записках я хоть и бегло, но запечатлел былой восторг или тихое умиление от прозы Астафьева, –  разумеется, избранной, поскольку недавно перечёл «Обертон», вспомнил иные фронтовые повести, и опечалился: виден Астафьев –  иронический бытописатель, увы, порой и скабрёзный, но уже смутно видится Астафьев – народный и природный живописец... Мы были знакомы, в моих архивных залежах хранится даже его письмецо о моих сказах; но виделись мимоходом, говорили мимолётом и не с глазу на глаз. Я не досаждал Виктору Петровичу, хотя слышал …если приятели-писатели по дружбе не сбрехали… что Астафьев даже и похваливал некие мои сочинения, попавшие ему на глаза… Обычно его плотно окружали поклонники из писательских дарований, среди коих воронами кружили и ловкачи из тогдашних либералов, что бранились с русскими националистами. Впрочем, жадное до славы, премий и гонораров, либерально-банкетное писательское, издательское вороньё позже оцепило и Распутина в его поздние лета, да так густо, что писателю из простолюдья и не прошибиться.

Жалко мне лукавых критиков, ловких издателей и прочих деятелей, что лезут в друзья к знаменитым русским писателям, возлюбив их не за слово, а за славу, некогда дарованную Красной Империей, чтобы согреть руки в сиянии славы. Душу-то можно согреть и без дружбы, читая сочинения великих, а вот поживиться... Миша, я поправлю статью, и, может, поярче выражу любовь к житейскому миру Астафьева, близкому мне детством и отрочеством среди вольной природы; и выражу любовь к слову Астафьева, родному, народному, у коего я, молодой и заполошный, учился…

Несмотря на то, что с косыми, исподлобными, поздними взглядами Астафьева на русский народ и русскую историю я не соглашался …я был в согласии с Распутиным… талант же астафьевский любил и ученически чтил, – талант, воплощённый даже и в романе «Прокляты и убиты», хотя воплощённый в гневе, в сердцах... Астафьевская писательская судьба в сих записках стала лишь поводом для размышлений о русской литературе в её горних вознесениях и дольних падениях в безумную мудрость века сего, ибо «Мудрость мира сего есть безумие пред Богом» (1 Кор 3:18–19)». На том, Михаил, и кланяюсь. Храни Господи и тебя, и твоих домочадцев. Зима 2016 года».

В сих заметах вдосталь цитат, больше, чем авторского повествования, и не случайно, а дабы подчеркнуть, что здесь не личностные …упаси Бог, скажут еще и ревнивые, безжалостные…  субъективные размышления автора о знаменитом писателе, но суждения его читателей, почитателей и писателей. Не обременяясь дотошным разбором сочинений …пусть книжные мудрецы размышляют о роли многоточий в «Последнем поклоне»… решил я поразмыслить о поздних воззрениях Астафьева, выраженных в его речах и сочинениях, в переписке, собранной в последней книге пятнадцатитомного собрания сочинений, увидевшего свет благодаря Борису Ельцину. Изрядно Астафьевских посланий, что выплеснулись на бумагу в душевных порывах и смятениях, изрядно и писем самому Астафьеву, столь сокровенны, заповедны, что из этических соображений и не все  письма уместно было включать в собрание сочинений, чтобы не выносить сор из писательской и… русской избы. Но теперь уж что, теперь уж написанное пером, не вырубишь и топором; теперь всё, даже сказанное мимоходом, в сердцах, сказано на века.

Публичная переписка, где и Астафьева не жалуют, где Виктор Петрович иной раз и сам себя не щадит, выразила душераздирающие противоречия поздних писательских воззрений на Россию и родной народ, на русский национализм и его вождей и глашатаев; и если закатные идеи Астафьева в художественных произведениях не так остро и угловато выпирают, смягчаясь повествовательным потоком, то в письмах предстают оголёнными, крикливо митинговыми, похожими на хлёсткую брань.