«Россия, сердцу милый край,

Душа сжимается от боли...»

 Величие Есенинской поэзии не только даже в её гениальности, с точки зрения народности и художественности, а в том, что он, как никто иной в нынешнем веке, так ярко и мощно показал русскую душу в её божественных взлетах и  хмельных, отчаянных падениях в  смердящую пропасть духа, в её омерзительных грехах и сотрясающих душу раскаяньях.

 Самые пронзительные стихи Есенина — уже позднего, смертельно уставшего —  душераздирающий стон по своей душе, а значит и по душе русской, теряющей божественный свет; это и плач по крестьянской (суть, христианской) жизни.                                                                                   

Россия! сердцу милый край!

Душа сжимается от боли.

 Читаешь воспоминания о Есенине его друзей, а так же прихлебателей, искусителей и, просто, собутыльников; читаешь письма его родных и возлюбленных, и аж мороз по коже! Не тихая, как речная заводь, светлая, березовая, лунная печаль охватывает, а — мертвящий ужас. И начинаешь понимать, что всё написанное о нём доброхотами, приукрашенное любовью к нему, — всё это лишь чудное щебетанье воробьиное, воркованье голубиное. (Хотя и взбалмошной была Айседора Дункан, но, налюбившись и намаявшись с Есениным, как горько и верно, указывая на грудь Есенина, воскликнула: «Здесь у него Бог», а показав на голову, вздохнула: «Здесь у него дьявол».)  Похоже, душу Есенина —  где не на живот, а на смерть билось божественное с демоническим, где часто демон властвовал, — душу эту мог постичь и описать  один лишь Фёдор Достоевский. Сам Есенин не был поклонником писателя Достоевского, да и Толстым не  увлекался (будучи женатым на Софье Андреевне Толстой, угнетался портретами «великого старца», нравоучителя, сурово глядящего со стен); поэт любил Николая Гоголя (да и то раннего, без его духовно-православной прозы); но тем не менее по душевному борению ближе всех к нему стоял Достоевский. Они переживали похожие внутренние муки,  — муки раздвоения, но если Федор Михайлович никогда не терял из души идеал Христа и маялся больше своим духовным несовершенством, слабостью веры, то Есенин шагнул дальше, — к ереси, потом  к богохульству и богоборчеству.

Но, думаю, в душе в душе раскаялся, а посему и будем, молясь за него, повторять и повторять, — никогда свет божественный полностью не покидал душу поэта.

Душа грустит о небесах,

Она нездешних нив жилица...

 И в своём завещании Есенин просит тех, кто будет с ним при последней минуте:

Чтоб за все за грехи мои тяжкие,

За неверия в благодать,

Положили меня в русской рубашке

Под иконами умирать.