Хождения по мукам
Десятилетние хождения по мукам начались у Шукшина уже в институте: «…Михаил Ильич Ромм (…) запустил Шукшина с дипломом не на учебной студии, а на «Мосфильме». Шукшин снял «Из Лебяжьего сообщают» — защитил диплом и завис. Предлагали ехать в Свердловск, но он уже понимал: кино можно делать только в Москве. На «Мосфильм» с его курса Михаил Ильич взял только Сашу Рабиновича (Митта — такую он себе фамилию завел вместо отеческой), Андрея Тарковского и Саню Гордона. Пожелай бы Ромм, ничего бы не стоило и Шукшину попасть на «Мосфильм». [Василий Макарович поминал с горечью:] «Из общежития вгиковского на Яузе гнали, кормился актёрством. Снимался где позовут, за многое теперь совестно. Михаил Ильич мог помочь мне, если б верил. (…) Михаил Ильич Ромм... – Макарыч заходил по кухне, размышляя вслух. – Наступит срок, напишу всю правду и про Михаила Ильича! Человек он, ох как значимый и всемогущий! Только я ему ещё и поперечным был. Правду наших отношений сейчас и «Посев» не обнародует. Нет, благодетелем моим он не бывал, в любимцах у него я не хаживал, посмешищем на курсе числился, подыгрывал, прилаживался существовать. Несколько раз висел вопрос об отчислении, но особо — когда с негром в общежитии сцепился, заступился за девицу. Чудом уцелел, свирепее всех добивал меня секретарь бюро комсомола Леша Салтыков: выгнать и только» (А. Заболоцкий «Шукшин в кадре и за кадром»).
Позже Анатолий Заболоцкий вписал в рукопись сего повествования: «После института Шукшина, режиссера, направили на Свердловскую киностудию… Вот судьба!.. Будучи студентом, снялся в фильме «Два Федора», его заметили кинодеятели, стали, как народного артиста, приглашать в фильмы, и Шукшин даже, бывало, из пяти фильмов выбирал, где сняться. Появился заработок – корм для семьи; но Шукшину хотелось самому снимать фильмы… Вернувшись из Свердловска, он говорил мне: «Кино можно снимать только в Москве; в Свердловске – своя артель и двойная цензура: местная и московская… На киностудии Горького, в коридорах Союза кино мне внушали: «Чего ты, кинооператор, цепляешься за Шукшина?! Никакой он не режиссер; он – актер, сценарист; у него культурки маловато и организаторская жилка не просматривается. Премия на международном кинофестивале – случайность; звание получил – Герасимов помог, он клонит Шукшина сняться в его фильме про Байкал…». Ох, как Шукшина, режиссера и меня, кинооператора, трепали на съемках фильма «Печки-лавочки»; вспомнишь, и спина холодеет, а Захар Прилепин в телеящике уверяет, что Шукшин был обласкан партийной властью, как никто, и звание и квартиры… Квартиру Макарыч получил, не один месяц бегая с документами… Сизов, директор киностудии, заверил двойную фамилию жене – Федосеева-Шукшина, которая после смерти Василия Макарович уже через пять месяцев жила с молодым оператором Мишей Аграновичем… Хотя Бог всем судья, а не я…»
«Шукшинское покорение Москвы началось давно, еще с того времени, когда он ночевал под мостом, приглядываясь к столице и мечтая о вузе. Она, столица, действительно слезам людским не верила. (…) Осенью 1954 года насмешники тиражировали анекдоты про алтайского парня, вознамерившегося проникнуть в ту среду, где, по их мнению, никому, кроме них, быть не положено, взобраться на тот Олимп, где нечего делать вчерашним колхозникам. Отчуждение было полным, опасным, непредсказуемым. Приходилось Макарычу туго среди полурусской, а то вовсе не русской публики. Часто, очень часто он рисковал, без оглядки ступал в непроходимые дебри» (В. Белов. «Тяжесть креста»).
Историк кино Валерий Фомин писал: «Московская кинотусовка уже тогда была очень прозападной, а Шукшин был ярким патриотом, человеком от земли, от народа. (…) Шукшин чувствовал себя здесь, в столице, изгоем. Он и говорил, и писал, и думал, и переживал происходящее по-другому. Эта шукшинская особость, инакость вызывала, с одной стороны, восхищение, но одновременно - и страшную зависть, ревность коллег. (…) [От коллег] Шукшин страдал, как никто другой. Мало кто знает, что после первого успешного фильма «Живёт такой парень» следующей постановкой Шукшина должна была стать «Точка зрения. Сказка о пессимисте и оптимисте». (…) Сценарий зарубили самым беспощадным образом. Причём зарубила не какая-то сидящая высоко таинственная цензура, а коллеги-кинематографисты. Их рецензии в одночасье похоронили будущий фильм» ( Еженедельник "Аргументы и Факты". 22.07.2009).
Василий Белов вспоминал: «…Ему [Шукшину] ставили подножки на каждом шагу. Особенно обидным было то, что к другим, например, к Тарковскому, относились иначе: денег на постановки отпускалось Комитетом значительно больше, аппаратура, пленка предоставлялись намного качественней и т.д. Помню, каким-то ветром занесло меня на студию. Пробежали по павильонам, и вдруг я попал в глухую длиннющую деревянную трубу, сделанную из дорогостоящей вагонки. Труба в рост человека. Она была не прямая, даже с изгибами. Я изумился: «Что это, для кого такая махина?» Макарыч саркастически хмыкнул: «Сталкер». Слыхал такое словечко? Я тоже не знаю, что оно значит. Наверняка что-нибудь да значит... Дают ему столько, сколько попросит». Речь шла об очередном «гениальном» фильме Тарковского. (В. Белов. «Тяжесть креста».)
Русская проза и поэзия рождала писателей книжных и народных, что равноправно уживались в отечественной словесности, и художники оценивались по силе воспетой любви к ближнему, по степени дарования. Книжные поэта Александр Блок, Юрий Кузнецов и народные поэты Сергей Есенин, Николай Рубцов – равноценны по таланту, и лирику их роднит мудрость, восходящая к небесам, и великая любовь к родному русскому народу. Впрочем, искусный писатель, случалось, искусно сплетал книжную вязь с народными кружевами. Подобно упомянутым поэтам можно сопоставить Шукшина с Бондарчуком, а вот с Андреем Тарковским эдак не сопоставишь… Василий Макарович с Андреем Арсеньевичем не водился – разного поля ягода, и не враждовал, но, похоже, Тарковский снисходительно относился к фильмам сельского уроженца, а Шукшин весьма иронично к причудливому киноискусству Тарковского.
Тем не менее, Анатолий Заболоцкий поведал мне, что на вечере в Дубовом зале Центрального Дома литераторов Андрей любезничал с Макарычем, предлагал купить дачу рядом с дачей отца, поэта Арсения Тарковского. Но если к создателю «Сталкера» Шукшин относился с почтительным либо ироническим отчуждением, то откровенно презирал режиссеров и лицедеев, что без стыда и совести врали про сельскую жизнь: «Особенно возмущало нас хвастовство и шум, поднятые вокруг ульяновского «Председателя» (режиссер Салтыков). «Фальшиво же все!» – раздражался Макарыч, стараясь не быть услышанным каким-нибудь любопытным соседом. Я был полностью согласен с ним в оценке салтыковско-ульяновского «шедевра»». (В. Белов. «Тяжесть креста».)
Кино, подобно прочим видам искусства да и подобно самой советской власти, негласно раскололось на три лагеря – русофилы, западники и красные интернационалисты, кои, будучи русаками по роду и племени, тяготели к русофилам, но, случалось, перебегали к западникам, пугаясь, что повинят в нацизме, а пуще того в антисемитизме, как горемычного Золотухина. И вот, страшась русского духа, яко нежить креста, прозападная киноэлита лет десять и в очи, и позаочь поносила деревенщину, городила кощейские буреломы на пути в киноискусство, но благодаря русской национальной киноэлите, о ту пору тоже влиятельной и властной, фильмы Шукшина пробились к народу и обрели народную любовь.
* * *
Ранее повествования Белова «Тяжесть креста» увидела свет статья Валентина Распутина о Шукшине – размышления вслух, запечатленные в мыслеемкие фразы и нравственные вопрошания, оставленные без ответов: «…какая-то невольная и незатухающая вина перед Шукшиным, стыд, сравнимый разве что со стыдом за несдержанное обещание. Что-то мы не сделали после Шукшина, что-то необходимое и важное, в чем-то, за что он бился, мы его не поддержали…» (выделено мной – А.Б.) (В. Распутин. «Твой сын, Россия, горячий брат наш».)
Какая-то, что-то, в чем-то… – слова-загадки, кои можно и так, и эдак отгадать: Валентин Распутин говорит, словно не ведая верно, какая наша вина перед Шукшиным?.. что мы не сделали в поддержку Шукшина?.. а беловская документальная повесть о друге, исполненная безхитростно, в жанре подробных воспоминаний, и статьи Заболоцкого ясно изображают какую-то, не названную Распутиным, нашу вину перед Шукшиным и что мы не сделали после Шукшина. А вина прозападных деятелей искусства, особо из киноискусства, крылась в том, что гласно и потаенно травили крестьянского режиссера, исподтишка совали палки в колеса либо низко оценивали деревенского выходца; вина же деятелей искусства из числа русофилов, обычно тайных страха ради иудейска, была в том, что ценили, но принародно не возмущались травле Шукшина.
Василий Макарович, скрипя зубами, унижался перед властными кинодеятелями, мечтая поставить фильм о Стеньке Разине, о крестьянском заступнике по-Шукшину; унижался, словно Есенин перед Троцким, когда задумал издавать крестьянский журнал и книжные приложения к журналу. И правящие кинодеятели, ведая, что откажут в постановке фильма «Степан Разин», долго водили за нос мужика, похоже, по-барски наслаждаясь Шукшинским унижением: ишь, со свиным рылом да в калачный ряд; сидел бы, Вася, не печи, протирал кирпичи.
Анатолия Заболоцкий вспоминал: «…Но вот [1970 году] пришел час. Сильные мира киностудии имени Горького в лице редакторов и членов художественного совета, среди которых были С. Ростоцкий и М. Донской, Т. Лиознова, и отсутствующих, но разделивших мнение художественного совета С. Герасимова и Л. Кулиджанова, под председательством директора студии Г.В.Бритикова, прекратили проведение подготовительных работ по фильму «Степан Разин». (…). Лиознова жалящим голосом, усомнившись в самой личности Разина и замысла, заявила: «Если студия приступит к съемке трёх картин о Разине, — (сама в это время уже финансировалась на 13 серий о Штирлице), — большинство режиссеров студии должны остаться без работы». Худсовет был единодушный и недолгий, за фильм вступился лишь Паша Арсенов, но на него зашикали. Решение: закрыть на неопределенный срок до лучших времен…» (А. Заболоцкий «Шукшин в кадре и за кадром»).
Безжалостно зарезали съемки «Степана Разина» на студии Горького, где Шукшин числился в штате; тяжко шло в 1973 году на студии «Мосфильм» и обсуждение отснятого фильма «Калина красная»: «…Наступил день просмотра Генеральной дирекцией. После просмотра в директорском зале перешли в зал соседний. Н. Т. Сизов — во главе стола. (…) Уклончиво поговорил заместитель главного редактора В. С. Беляев. За ним жарко — С. Ф. Бондарчук, по его слову выходило: «Есть правда жизни и правда искусства. Правда жизни в материале набрана, а вот есть ли искусство, надо ещё разобраться». Я увидел, как задрожали руки Макарыча на полированном длинном столе и брызнули слезы. (…) В завершение сам Сизов поддержал материал, сделав конкретные замечания, и предложил высказаться Шукшину. Тот страстно бросился отстаивать образ Прокудина, обращаясь, как будто к единственному, от кого зависит судьба фильма, Сергею Федоровичу, и так проникновенно говорил, что повлажнели глаза Бондарчука. Хотя вначале Сергей Федорович даже испугался такого эмоционального напора… (…) На «Мосфильме» резко выступали против картины режиссеры Озеров, Салтыков...» (А. Заболоцкий «Шукшин в кадре и за кадром»).
Далее, по устным воспоминаниям Заболоцкого, дело вышло интересно: «Сизов, генеральный директор студии «Мосфильм», поддерживал деловые отношения с Алексеем Николаевичем Косыгиным, председателем Совета министров СССР, а посему в перерыве, покуривая сигарету «Мальборо», Николай Трофимович Сизов предложил осунувшемуся Шукшину: дескать, мы покажем эту сборку на правительственных дачах, а потом ты с таким же задором, как говорил сейчас Бондарчуку, выскажешься перед комиссией, и, я думаю, нас поймут. На даче черновой вариант «Калины красной» посмотрел Леонид Ильич Брежнев и прослезился… На Большом художественном совете фильм после поправок был принят… Словом, если бы не Сизов и Косыгин, то Бондарчук с Большим советом могли бы и угробить фильм…»
* * *
«…Как из снежка, пущенного под гору, вырастает снежная баба с морковным носом, так и после смерти Василия Шукшина обильно и стремительно вырос круг его близких друзей, жаждущих покрасоваться на фоне Шукшина, а может, и копейку зашибить на изданиях, воспоминаниях. Попутно сочинялись и мемуары в духе: я и Шукшин… И вот, якобы, на Алтае затеялся вечер памяти Шукшина, где писателя вспоминали его приятели и знакомцы; и когда вечер уже затихал, на сцену самостийно пробился застарелый стихоплёт, который так измаял писателей кудрявыми и корявыми виршами, что иные слабонервные, завидев стихотворца, падали в обморок. Забрался мужичок на помост и вещает: «А ведь и я встречался с Макарычем, и я хочу писать воспоминания… Помню, вхожу в приёмную второго секретаря Алтайского крайкома партии, а секретарша говорит: «У него Шукшин на приеме…» О, думаю, подфартило: с Шукшиным свижусь, побеседую, – худо-бедно, старинные друзья с Макарычем. Выходит Шукшин… в сапогах, кожаном пиджаке, сердитый… тут я и подбежал: «Здравствуйте, Василий Макарыч; помните меня?.. я вам стихи посылал… в амбарной книге…» Макарыч и говорит: «Почитал, почитал, дружище; да ты же ходячий гений…» Но тут вздымается другой поэт и обличает «гения ходячего»: «Да мы же, Федя, с тобой вместе были в крайкоме, и я слышал, что Макарыч ответил; он вот так махнул рукой на тебя и говорит: «Пошел-ка ты, Федя, к едре-е-ене фене!..» (А.Байбородин. «Поле брани Виктора Астафьева»)
Выше речь о жалком и дурковатом рифмоплете, но после смерти Шукшина в задушевных и закадычных друзьях Василия Макаровича вдруг очутились деятели искусства, кои еще вчера брезгливо морщились, поминая сибирскую деревенщину. Предал Василий Макарович Богу душу, и полвека без мало вокруг имени Шукшина, припахивая дьявольской серой, клубится дымом, словно из адского пекла, пустое славословие, сплетенное суесловие, запальчивые митинговые речи и лживые домыслы, вымыслы, особо из лукавых уст шукшиноедов – вчерашних откровенных и нынешних скрытных врагов Шукшина, и лишь в повествовании Белова и статьях Заболоцкого – правда о том, что жил и творил талантливый русский художник в русской столице, наводненной нежитью, живописно ожившей в повести-сказке «Ванька, смотри».
Василий Белов и Анатолий Заболоцкий, сродные Шукшину по любви к простому русскому народу, с горечью писали о том, что после смерти Шукшина на имени его стали зарабатывать честолюбивые, сребролюбивые литераторы, издатели, чиновники от культуры, чуждые, а порой и враждебные русскому духу и русскому слову крестьянского писателя. Если бесы в повести-сказке «Ванька, смотри», искусив русского мужика, овладели монастырем – образ России, то в жизни бесы попытались овладеть и Шукшиным – зашибить деньгу на Шукшине и шукшинское слово переврать, заболтать и обесценить. Но то случилось после смерти знаменитого актера, режиссера, а на Астафьеве, Распутине честолюбцы, сребролюбцы, похоже, зарабатывали и при их земном обитании. В очерках о литературе я уже поминал, и ныне не грех вспомнить окололитературных лукавцев: обвыклись хитромудрые издатели и лукавые критики пасти именитых, писателями до них открытых, – хвалебные оды слёту напечатают в любом журнале, и засверкаешь в лучах чужой славы, как пятак надраенный, и злато-серебро посыплется на лавровую голову…
Вот критик Лев Аннинский – шукшиновед, на коего благосклонно ссылался Валентин Распутин в статье о Шукшине: «Критик Лев Аннинский, писавший о Шукшине, называет это - "незаполненная полость в душе". (Здесь и далее выделено мной. – А.Б.) И ведь отнюдь не материальный интерес, о котором столько кричат, движет героя, здесь-то он обеспечен, защищен и марку держит. Но он смутно догадывается, что при всей материальной укрепленности его душа заполнена чем-то не тем, чем-то подложным, и потому преследует этого человека вечный страх обмана, и отсюда – его болезненная агрессивность, его мстительный прищур. А причина – все та же: незаполненная полость в душе. И невозможность стерпеть это..." (В. Распутин. «Твой сын, Россия, горячий брат наш…».)
Думаю, мудрые герои Шукшина мыслили не столь смутно: чем-то не тем…; думаю, мужики из духовно трезвенных крестьян ясно чуяли чем наполнена их душа – исконно нравственным светом или подложно лукавым сумраком – ибо ведали что сумрак, а что свет, что праведность, что искус; и опрометчиво Валентин Распутин ссылался на Льва Аннинского, который, по свидетельству Заболоцкого, относился к творчеству маловедомого деревенщика Шукшина весьма пренебрежительно, а мировозренчески, как махровый интеллигент, воинственно противостоял крестьянской спеси Василия Макаровича: «…Я помню первую встречу с Аннинским в 1975 году в кинотеатре “Уран” на Сретенке, которого уже в помине нет, на встрече со зрителями. Встреча шла скучно, пока Аннинский, резко приблизившись к краю сцены, наклонившись над залом, критикуя киноязык шукшинских фильмов, не заявил: “Шукшин — враг интеллигенции”. (…) Из зала раздался возглас как гром: “Сам ты враг!” (…) Аннинский, прервавшись, попросил объявиться кричавшего. Тот простодушно встал. Часть зала и оратор потребовали выдворить нарушителя из зала. Тут же нашлись и исполнители. Вслед изгоняемому кричали: «Пьянь! Черносотенец!» (А. Заболоцкий. «Шукшин в кадре и за кадром»).
За кулисами Заболоцкий спросил Аннинского: «Ну что, победил?..», и они с ненавистью посмотрели друг на друга, а вскоре Лев Александрович, вчерашний ругатель Шукшина, видя всенародную славу крестьянского писателя, вдруг становится нынешним любителем Шукшина и даже монопольным шукшиноведом; с благословения неутешной вдовы хозяйничает в архивах Василия Макаровича, пишет предисловие к изданиям Шукшина и, по словам Заболоцкого, уже не величает деревенского выходца «врагом интеллигенции, а расплывчато ценит его писательское дарование и обаяние».
Именно, расплывчато, ибо Аннинский узрел в шукшинских героях незаполненную полость в душе; а это ж тень на плетень, это ж с больной головы на здоровую, ибо лишь у безродной интеллигенции душа пуста либо заполнена отравой безбожного и безстыдного искусительного знания, души же шукшинских героев, выходцев из крестьян, до краев, до сердечной боли и слез наполнены любовью к ближнему, любовью к державе и мудростью, что мучительно восходила из дольнего мира в горний. И в Шукшинской душе не роилась пустота, не свистел ветер в пустоте; но сладко и горько томила душу умиленная и жалостливая любовью ко простому русскому люду.
Легион недругов Шукшина – мудрецы, зараженные проказой нравственного цинизма и национального нигилизма, склонные к русофобии, – ведали: в отличие от изящной словесности кино – искусство массовое, пасет души нации, а посему пастыри тьмы и окопались в киноискусстве, куда Шукшин ринулся, где мужика, яко былинного Илью Муромца, поджидал треглавый Змей Горыныч. Срубил Макарыч три башки, да и сам истек кровью; а у Змея три главы вновь отросли, и Горыныч вместе с ватагой бесов, что захватили монастырь, полонил Русь шукшинскую (повесть-сказка «Ванька, смотри…»).
В сказе «Привет сивому» и подобных сочинениях писатель, словно углем на холсте, рисует быт и нравы столичной «элиты» с ее «общечеловеческими ценностями», где царят сладострастная гордыня, изощренное любострастие, ярое честолюбие и сребролюбие. За эдакие косые, исподлобья взгляды на «элиту» крестьянского писателя обвинят в «патологической ненависти провинциала ко всему на себя не похожему».
Столичные деятели искусства о «деревенском хаме» толковали лишь в дружеских застольях либо мимолетно в публичных речах, подобно Аннинскому, что по воспоминаниям Заболоцкого, браня киноязык шукшинских фильмов, обозвал народного режиссера, народного артиста врагом интеллигенции. Если Анинский, нынешний «знаток и любитель» Шукшинского творчества, может откреститься от злой хулы, то на свою беду сразу после смерти Василия Макаровича высказался письменно в кратком слове Фридрих Горенштейн «Вместо некролога на смерть Василия Шукшина» Израиль; и слово шаталось в списках среди писателей …а может, и среди кинодеятелей… хотя в печати явилось лишь после смерти Фридриха Наумовича: «Что же представлял из себя этот рано усопший идол? В нем худшие черты алтайского провинциала, привезенные с собой и сохраненные, сочетались с худшими чертами московского интеллигента, которым он был обучен своими приемными отцами. Кстати, среди приемных отцов были и порядочные, но слепые люди, не понимающие, что учить добру злодея ≈ только портить его. В нем было природное бескультурье и ненависть к культуре вообще, мужичья, сибирская хитрость Распутина, патологическая ненависть провинциала ко всему на себя не похожему, что закономерно вело его к предельному, даже перед лицом массовости явления, необычному юдофобству. От своих же приемных отцов он обучился извращенному эгоизму интеллигента, лицемерию и фразе, способности искренне лгать о вещах ему незнакомых, понятиям о комплексах, под которыми часто скрывается обычная житейская пакостность. Обучился он и бойкости пера, хоть бойкость эта и была всегда легковесна. (…) И он писал, и ставил, и играл так много, что к концу своему даже надел очки, превратившись в ненавистного ему очкарика. (…) На похоронах этого человека с шипящей фамилией, которую весьма удобно произносить сквозь зубы, играя по-кабацки желваками, московский интеллигент, который Анну Ахматову, не говоря уже о Цветаевой и Мандельштаме, оплакал чересчур академично, на этих похоронах интеллигент уронил еще одну каплю на свою изрядно засаленную визитку. Своим почетом к мизантропу интеллигент одобрил тех, кто жаждал давно националистического шабаша, но сомневался ≈ не потеряет ли он после этого право именоваться культурной личностью. (Текст является приложением к книге А. Заболоцкого «Шукшин в жизни и на экране». Роман-газета. № 10. 1999 г.)
«Вот такой человеконевистнический опус, полный голословных обвинений. Подобного надругательства над только что усопшим не допускалось даже в первобытном обществе – гневался Заболоцкий в отзыве на текст Горенштейна (Публикация на сайте «Первая десятка «Русского переплета»». http://www.pereplet.ru/rayting10.shtml)
О Горенштейне, что вознес пяту на Шукшина, в Википедии речено: «Написал много произведений, из которых в СССР был опубликован только один рассказ, но сделавший ему имя — «Дом с башенкой», в журнале «Юность» в 1964 году. Творчество Горенштейна высоко ценили те, кому он доверял читать свои неизданные произведения. В этот узкий круг входили, в частности, кинорежиссеры Андрей Тарковский (Горенштейн сочинил сценарий для фильма Тарковского «Солярис» – А.Б. ), и Андрей Кончаловский, писатель Юрий Трифонов, критики Лазарь Лазарев, Бенедикт Сарнов, Анна Берзер, Инна Борисова, драматург Виктор Славкин, драматург и режиссёр Марк Розовский. Все они считали Горенштейна гениально одаренным мастером».
В хвалебной аннотации для книги «Бердичев» некий интернетный читатель и почитатель Горенштейна утверждал: «...Пьеса «Бердичев», по мнению критиков, входит в сокровищницу мирового еврейского искусства». Но «до последнего времени Фридриха Горенштейна, тогда еще живого классика русской литературы, попросту отказывались публиковать в России». (М. Полянская. «Из воспоминаний о Фридрихе Горенштейне») А Григорий Никифорович, «русский» литератор из американского города Сент-Луисе в очерке «Иудео-христианство писателя Фридриха Горенштейна» и пуще возвеличил опального советского беллетриста: «Фридрих Горенштейн скончался в Берлине в марте 2002 года. (…) Уже при жизни критики ставили писателя вровень с такими гигантами, как Достоевский, Чехов и Бунин».
Не шавка подворотная облаяла Шукшина, а классик «мирового еврейского искусства», «живой классик русской литературы» с иудео-христианским уклоном, столь любезный всесветно славленым режиссерам Тарковскому и Кончаловскому, писателю Трифонову и прочим избранным, избалованным художникам. Похоже, иудео-христианин Фридрих Наумович, что бранил православного Василия Макаровича, и упомянутые выше великие режиссёры, полагали, что талант Горенштейна, восходящий к гениальности, разумеется, на голову выше Шукшинского. Тем паче, писал Фридрих Наумович о том, о чем якобы трусливо умалчивали советские писатели: о верующих и сумасшедших, о Моисеевых чадах, страдающих от юдофобии, о русских фашистах, клятых гэбэшниках и стукачах.
Однажды Шукшин молвил Белову: «Про нас с тобой говорят, что у нас это эпизод, что мы взлетели на волне, а дальше у нас не хватит культуры, что мы так и останемся – свидетелями, в рамках прожитой нами жизни, не больше. Неужели так? Неужели они правы? Нет, надо их как-то опружить...» (…) Снобистскую, порой презрительную снисходительность к себе я чувствовал в не меньшей мере, и на каждом шагу старался забыть оскорбления и обиды.(…)…Главную тяжесть похорон Макарыча принял на свои плечи… Заболоцкий. (…) Очередь желающих попрощаться с Шукшиным повергла в изумление даже гугнивого Евтушенко. В Доме кино кинематографические бонзы хватали нарукавные повязки и суетливо сменялись у гроба нашего друга. (…) Смерть Шукшина, на мой взгляд, подобна смерти Есенина. Шипенье змей продолжается, яд копится, истекает с их гнусных зубов даже после смерти Макарыча. Змеи, вернее, черти, захватившие монастырь, пишут этим ядом нашу историю... (…) Шельмование шукшинского наследия за четверть века отнюдь не прекратилось (…) По случаю 70-летия Шукшина газетка, конечно, начала не с Шукшина, а со слащавого панегирика Андрею Тарковскому. «Надо меньше чувствовать и больше думать», – крупным шрифтом сообщает газетка слова киногения…» (В. Белов. «Тяжесть креста»).
О том же говорит и Анатолий Заболоцкий: «Все должностные профессора-киноведы, говоря о Шукшине, до сих пор непременно адресуются к Тарковскому, впрямую или подтекстами подводя: “Он-де кинокультура, а кино Шукшина — лапотный натурализм, и говорить-то не о чем”. (А. Заболоцкий. «Кому в угоду перелопачивают Шукшина».)
Помянув о смерти Шукшина, я вспомнил ранешние слухи о гибели писателя: прозападные либералы полагали – от госбезопасности, русские националисты думали – от злобных и завистливых либералов. По поводу участия госбезопасности, думаю, верно рассудила Мария, дочь артиста Георгия Буркова, попутно добавила сцену, читать кою и смех, и грех: «Столько слухов по поводу той смерти: мол, отравили Шукшина. Просто на этом пароходе, где они жили, ему стало плохо с сердцем. А никакой аптечки не было. Нашли капли Зеленина, дали ему. И он пошел спать. Папа утром, как всегда, постучал в каюту Шукшина, открыл дверь. Увидел и тут же дверь закрыл. Как он рассказывал, будто холодной водой окатило. Позвал Николая Губенко, который прогуливался по палубе. И они уже зашли вместе… Насчет отравления. Ну, кому нужно было травить Шукшина?! Он снимал, что хотел. Сам подумай: в те времена сделать фильм «Калина красная», где в главной роли – зэк, разве можно было?! А ему позволили. К тому же он был и членом Коммунистической партии. Никому Шукшин не мешал… «Но вдова – Лидия Шукшина – уверена в этом отравлении…» «Пусть она говорит, что хочет, но правду все знают. Отец был в шоке, когда после смерти Шукшина к нам домой пришла Лидия Николаевна и сказала: «У Васи из каюты пропали книги и джинсы. Где они?» Папа говорит: «Лида, наверное, они там-то». Вдруг она смотрит на джинсы, в каких был отец, и спрашивает: «А на тебе не джинсы Васи?» Моя мама еле сдержалась, чтобы не растерзать Шукшину. Так что давай не будем про выдумки этой женщины». (Перанов О. «Дочь Георгия Буркова: Мама еле сдержалась, чтобы не растерзать Шукшину».)
* * *
Речено выше, что Лев Аннинский, вчерашний хулитель Шукшина, вдруг обратился в поклонника крестьянского писателя, словно окрестьянился на манер Льва Толстого, и вместе с сим матерым критиком народились прочие шукшиноведы, иные близкие, иные чуждые Шукшину, как чужды были друг другу крестьяне и дворяне, утратившие русскость. А посему от иных шукшиноведческих сочинений веяло русофобией, хотя и не откровенной, как у чванливого беллетриста Б., а потаенной, более опасной для русского мира.
В далекую, счастливую для русского искусства, советскую эпоху издатели изобрели книжную серию «Жизнь замечательных людей», книги которой выходили миллионными тиражами. В очерковых повествованиях – судьбы воистину выдающихся …чаще российских… деятелей культуры, образования, науки, военной и гражданской службы. Сокрушившие Красную Империю, сокрушили ее идеалы, созвучные идеалам Царской Империи, а посему в серии уже наряду с талантливыми державными деятелями восславлялись и сомнительные типы.
Но если личность, удостоенная жэзээловской книги, и впрямь была велика и державно созидательна, то близок ли духом был сочинитель книги запечатленному герою?.. не переврал ли его нрав и творческую судьбу в угоду своим убеждениям?..
Среди шукшиноведов, созвучных Льву Аннинскому, – писатель Алексей Варламов, о книге которого Анатолий Заболоцкий писал: «В серии ЖЗЛ издательства “Молодая гвардия” опубликована биография В. М. Шукшина, написанная Алексеем Варламовым. Прочитал, и голова пошла кругом. Навалилась бессонница. Мне нарисовали Макарыча совсем не таким, каким я его знал. В книге бессчётное количество эффектных случаев, фактов, сообщённых конкретными людьми, но в финале каждого случая автор опровергает его правдивость. Зачем же он их публиковал? Чтобы запутался читатель? Однако каждый эпизод, подвергнутый “зачёркиванию”, в контексте книги сочится ядом неприятия личности Шукшина и не скрывает симпатий самого автора к либеральному крылу “нашей литературы”. Сожалею, что позволил издательству использовать мой фотоархив…» (А. Заболоцкий. «Шукшин в кадре и за кадром».)
По суждению Заболоцкого, Василий Макарович, изображенный и праведным, и легендарно скверным, предстает личностью смутной, двоедушной, и книгочей-простец вольно ли, невольно в легенды уверует, ибо нет дыма без огня. Вот цитата, прочитав кою, вчерашний почитатель крестьянского писателя тревожно вопрошает: Шукшин – мужик добродушный и честный или злой и лукавый?.. и одолевают былого почитателя мрачные сомнения в личности, возлюбленной народом: «Историю жизни Василия Макаровича Шукшина можно рассказать по-разному, – размышляет Варламов в главе «Не на того напали». – Можно написать героическое сочинение о том, как парень из далёкого алтайского села сумел по-гагарински (или, учитывая фактор землячества, по-титовски) чудесным образом взлететь на высоту своего времени, стать великим писателем, режиссёром, актёром и стяжать прижизненную народную славу, не так часто выпадающую на русскую долю, когда “любить умеют только мёртвых”. А можно изложить этот сюжет совсем иначе, обнаружить за всеми шукшинскими удачами и достижениями жёсткий и точный расчёт, нацеленность на успех, ломание чужих судеб — особенно женских. Можно увидеть в Шукшине удачливого конъюнктурщика, прошедшего по самой грани дозволенного, (Выделено мной. – А.Б.) можно — русского советского патриота, а можно — скрытого антисоветчика, лишь прикидывавшегося коммунистом и ловко использовавшего преимущества социализма. (…) Можно найти изысканную месть, умное хулиганство в духе его героя из рассказа “Срезал” Глеба Капустина или безобразную антиинтеллигентскую выходку и сослаться на высокомерные слова писателя и киносценариста Фридриха Горенштейна в адрес Шукшина» (…)
В главе: «Я у них учусь», воздав хвалу Коробову, автору изданной в ЖЗЛ в 1984 году книги «Шукшин. Творчество и личность», Варламов целиком приводит эпизод, в котором Коробов утверждает, что Шукшин по дороге в Москву был завербован в воровскую шайку, подтверждая вывод письмом, присланным ему в 1978 году профессором Борисом Никитчановым из Казани. Варламов подчёркивает в финале своё отрицание этого факта, ссылаясь на неточность дат пребывания Шукшина в Казани и в Москве. У читающего же остаётся впечатление, что Шукшин уголовник. В своё время я спрашивал Коробова: “Встречался ли он с профессором из Казани?” Он бросил мне, негодуя: “Я сочинитель и учусь у Василия. Скажи лучше, почему тебя Федосеева ненавидит?..” На том и разошлись... (…) Варламов цепляется за мысль о принадлежности Шукшина к уголовному миру и пишет следующее: “Таким образом, хронологически он не имел возможности долго находиться в уголовной среде, но то, что он мог с ней так или иначе соприкоснуться, как мы увидим дальше, исключать нельзя”. (А. Заболоцкий. «Кому в угоду перелопачивают Шукшина».)
Описав, как Варламов утонченно демонизировал Шукшина, Анатолий Заболоцкий делится мрачными слухами: «…А ещё страшнее слух идёт, что Варламов в прессе объявил, что собирает материал для биографии В. И. Белова. Помнится, какой была оголтелой критика на роман Белова “Всё впереди” (…) А теперь в книге о Шукшине Варламов утверждает, что именно Белов влёк Шукшина к ксенофобии в главе “Пил и антисемитствовал”. Господи, не попусти осуществить фарисейский труд!» (А. Заболоцкий. «Кому в угоду перелопачивают Шукшина».)