1

… От бани через огород Виль и Колян пробирались осторожно. И не потому, что могли заметить их с ружьем, которое Виля стянул у дядьки. Ружье было заряжено крупной дробью — ее они нарубили из проволоки и целый час обкатывали меж сковородок в бане. И пороха не пожалели. Не дай Бог, невзначай стрельнет, всполошит всю деревню.

 За ветхой редкой изгородью на задах огородов вилась неясная тропка к лесу, который по верхам золотило утреннее солнце, туда-то и стремились закадычные друзья. Протолкнув меж сухих палок ружье, Виль ужом пролез следом и вдруг одновременно с криком Коляна: «Вилька, беги!..» — что-то затмило слепящее солнце, и голова Виля уперлась в толстый столб. Не понимая, откуда здесь мог взяться этот гладкий столб, похожий на обтесанный ствол старого кедрача, Виль  вскинул недоуменные глаза и увидел необъемный живот сельского участкового Анискина. Он был перетянут широким ремнем парусиновых брюк, над которым  застыли по- рачьи выпуклые немигающие глаза. Живот колыхнулся, кругляки глаз резко приблизились, и Виль ощутил, как невидимая рука поднимает его с земли и ставит на ноги. В другой руке участковый держал злополучное ружье и внимательно разглядывал его, игрушкой вертя перед собой.

 — От, видишь, Липатов, не здря меня в одночасье к реке потянуло, — довольно просипел Анискин. – Я хоть и не рыбак, но иногда на крючок мелочь попадается. А ты, выходит, охотник у нас. От, не знал… Да и дядька твой тоже, видать, об этом не подозревает?

 — Отпусти, дядя Анискин, — обреченно захныкал Виль, дергаясь и пробуя на прочность хватку участкового. И безнадежно затих.

 — Так оно еще и заряжено, — насупился Анискин и с явным любопытством взглянул на Виля. —  Как же я тебя, пострела, отпущу, ежели ты по селу с заряженным ружьем шастаешь? Придется протокол составлять…

 Это зловещее слово «протокол» вконец напугало Виля, он дернулся, пытаясь вырваться, но лишь осложнил свое положение.

 — Ершист, — просипел Анискин и, сгребя парня в охапку, как нашкодившего котенка, неторопливо зашагал по тропке. – Мать-то у тебя учительша,— негромко и отрешенно как-то продолжал участковый, словно разговаривал сам с собой, — ее в селе у нас уважают, а ты, от, до воровства дошел. Придется с твоей матерью разговор серьезный иметь, неровен час, ты своим баловством искалечишь себя, а то, ить, и до смерти… Ты-то, Липатов, о смерти, конечно, пока не думаешь, это и правильно. Тогда мать бы пожалел, ей твою смерть не пережить… Не пережить… Не пережить…

Картина эта вдруг затуманилась, растворилась сероватой дымкой, которая стала темнеть, набухать, проявляясь черно-красными полосами, на которых в траурной рамке обозначился портрет Виля Владимировича Липатова – совсем молодого, с высоким чубом. В уши ворвались заунывные звуки похоронной мелодии, которые сразу заставили меня очнуться, вернули в Малый зал Центрального дома литераторов, где стоял гроб с телом писателя. Вдоль стен, обтянутых черными и красными полотнищами, стояли десятки венков – от Союзов писателей СССР и РСФСР, Московской писательской организации, Томского обкома партии, ЦК ВЛКСМ, МВД СССР и от различных издательств, редакций газет и журналов. В ногах у гроба стояла единственная корзина с цветами, перевязанная ярко—красной лентой с надписью: «Вилю Владимировичу Липатову от студентов его семинара».

  Я никак не мог понять, почему вдруг, оказавшись в этом траурном зале, у меня неожиданно зрительно возникла картина рассказа Липатова о том, откуда появился главный персонаж его «Деревенского детектива» участкового уполномоченного Анискина.

Это был реальный человек, сельский участковый, который запомнился Вилю Владимировичу по инциденту, случившемуся с ним в детстве. О нем Виль Владимирович рассказал нам на одном из занятий семинара, в которых мы участвовали на протяжении пяти лет.

Потом до меня дошло – во всем виноват, очевидно, большой портрет писателя в траурной рамке на черно-красных полотнищах. На нем Виль Владимирович выглядел совсем молодо, наверное, как тогда, в 1974 году, когда мы стали студентами и его учениками.

 Мне запомнился первый наш семинар – знакомство со знаменитым писателем. Виль Липатов стремительно вошел в аудиторию, сел за стол, на ходу здороваясь со всеми, выложил на стол сигареты «Новость» с фильтром, зажигалку, сел и закурил. Обвел всех усталым взглядом и, заикаясь, негромко заговорил:

  — То, что вы поступили в Литературный институт, еще ничего не значит. Научиться писать невозможно, и я тоже не смогу вас этому научить.  Писатель – это состояние, которое определяет и работоспособность, и, в какой-то степени, даже талант. Это когда что-то так тебя взволнует, так заденет струны души, станет твоей истиной, что ты уже не можешь держать ее в себе, потому как то, что стало истиной для тебя, пропущенное через твое сердце и твои нервы, становится истиной и для всех. И ты просто должен поделиться ею с читателями. Это процесс творческого рождения и смерти, переживаемый писателем постоянно вместе со своими героями, а потом и читателями. И запомните, прежде, чем написать рассказ, повесть или роман, подумайте и уясните себе, о чем вы хотите написать, и главное – для кого вы пишете. И только когда здесь вы сами четко определитесь и уясните себе до тонкости, только тогда рассказ или повесть у вас получатся…

 К сожалению, многое сказанное Вилем Липатовым мы пропускали мимо ушей. Мы были молодыми и обязательно талантливыми –  Ольга Татаринова, Лина Серебрякова, Наталья Борисенкова, Наталья Савенкова, Валерий Шашин, Михаил Ишков, Александр Гадалов, Владимир Егошкин…

Это состояние особенности каждого первокурсника Виль Владимирович прекрасно понимал. И поддерживал, если за этим крылись серьезные намерения.

 Помню, на первых наших семинарских занятиях, когда мы познакомились со старшекурсниками – Анатолием Кривоносовым, Виктором Пшеничниковым, Юрием Пересунько, Николаем Студеникиным – Виль Владимирович сказал:

 — У Толи Кривоносова в «Новом мире» вышла повесть «Простая вода». Советую всем прочитать. Издательство «Советский писатель» выпускает повесть отдельной книгой, и сегодня Толя получил сигнальный экземпляр. Она и станет его дипломной работой, чего и вам  желаю. Более того, Толя будет защищать диплом уже будучи членом Союза писателей СССР. Вот такой результат…

 Мы это восприняли как призыв к творческим дерзаниям. Но тогда мы не совсем понимали, что это значит – работать, учиться и писать. Да только очень скоро жизнь окунула нас в свою реальность..

2

В зал медленно входили родные и близкие Липатова. Жена писателя Александра Владимировна и его дочь Таня вели под руки обессилевшую от горя мать Виля Владимировича. Все в черных платках. Их усадили на приготовленные стулья справа от гроба. Началось прощание с телом покойного. В почетном карауле, попеременно меняясь, вставали  члены правления СП СССР, секретари ЦК ВЛКСМ, представители МВД, обкомов и горкомов партии, сотрудники издательств, газет и журналов.

 Почитателей творчества Виля Липатова оказалось немало, их поток все увеличивался, а в час дня должна была начаться гражданская панихида.

 Я смотрел на лежавшего в гробу Виля Владимировича, выглядевшего гораздо свежее, чем в последний год жизни, и все острее осознавал, кого мы потеряли в его лице – не просто руководителя семинара, учителя словесности, но человека, от которого зависела и наша судьба.

Это чувство роковой для нас потери проявилось здесь особенно остро. До этого момента весть о смерти Липатова воспринималась нами на уровне слухов. О смерти Виля Владимировича мне сообщила по телефону Наташа Борисенкова, сказала, что прочитала в «Правде» заметку «Памяти товарища» и никак не может придти в себя.

 — Неужели это правда? – все спрашивала она, не желая верить в случившееся.

Я тоже не хотел верить. До этого Виль Владимирович долго болел, потом мы узнали, что ему сделали операцию на аорте. И вдруг новость –  Липатов лежит в реанимации. Нам дали нового руководителя дипломных работ – Томашевского. Сказали, что это временно, потому как Виль Владимирович поправляется, уже встает, ходит. Потом опять поползли слухи, что Липатов после второй операции снова лежит в реанимации. И вот на тебе – 1 мая в час дня он умер.

 В тот же день мы встретились с Валерой Шашиным, который выглядел очень расстроенным.

 — Пойдем, помянем…

 Мы с ним зашли в кафе. Посетителей было немного, но внутреннее праздничное убранство к дню Победы никак не соответствовало нашему состоянию. Молча, не чокаясь, выпили, после чего Шашин тоскливо заметил:

 — Надо ехать домой, в Астрахань, и работать по-серьезному. И пока не напишу книгу, не вернусь… Только, — он с непонятным удивлением взглянул на меня, — кому я эту рукопись покажу? До нас  ведь теперь никому нет дела…

 Но всей глубины и беззащитности своего сиротства мы тогда еще не понимали. Мы не осознавали даже, какую неоценимую помощь мы до сих пор получали от Липатова, чего она ему самому стоила и что наш эгоцентризм ударит по нас самим. И, наверное, я это ощутил в первую очередь.

 Где—то за год до трагических событий Виль Владимирович появился на семинаре чуть позже обычного, но не прошел по привычке к столу, а позвал меня в учебную часть.

Там я увидел пожилого высокого человека с рядами орденских планок на лацкане пиджака. Он сидел у стола, а рядом – Ольга Татаринова.

 — Познакомься, — говорит мне Липатов, указывая на пожилого человека, — это полковник в отставке Федор Максимович Еровой. Ты сможешь по его запискам написать роман о войне?

 Для меня это было полной неожиданностью. Где-то с месяц назад Виль Владимирович объявил на семинаре, что есть работа — по запискам отставного полковника, участника Великой Отечественной войны написать роман о войне и прилично заработать.

Первой изъявила желание  Ольга Татаринова – тогда она нигде не работала, и заработок ей был просто необходим. Потом, спустя какое-то время я спрашивал у Шашина, который тоже вроде бы читал записки полковника, двигается ли дело у Ольги. Сама она появлялась редко.

На что Валера категорично заявил: «Из этой писанины ничего не получится!» Что из этой, неизвестной мне рукописи надо было сделать, я тогда вообще не знал. И вдруг это странное предложение Липатова.

 — Но ведь Татаринова взялась переделать рукопись? — с недоумением произнес я.

 Ольга поднялась со стула и быстро проговорила:

 — Понимаешь, я совершенно не знаю ни войны, ни армии, поэтому вряд ли чем могу помочь, — и ушла.

 — Саша, ты за дело возьмешься?

 — Не знаю, Виль Владимирович, — пожимаю я плечами, — надо хотя бы с рукописью ознакомиться…

 — Все материалы тебе передаст Федор Максимович. И письма фронтовиков, и фотографии, и свои уже изданные воспоминания о фронтовых событиях. Посмотришь рукопись, позвони мне, скажешь свое мнение. Нужна будет помощь – пожалуйста…

 Уже подходя к аудитории, Липатов остановился и спросил:

 — Слушай, а как у тебя обстоят дела с «Советской милицией»? Мне тут звонил главный редактор журнала, просил кое-что написать для них, мол, ваш студент скоро будет работать у нас… Ну, чтобы я не отказал ему, — Виль Владимирович засмеялся. — Так тебя берут туда?

 — Документы в МВД я сдал, а кандидатом в члены КПСС должен стать где-то через месяц-другой. Беспартийных туда не берут.

 В тот момент я и не предполагал, как может это дело затянуться. Естественно, не по моей вине. На бесконечных собеседованиях в различных кабинетах МВД, отвечая на множество вопросов, не имеющих никакого отношения к литературе или журналистике, рекомендация Виля Липатова срабатывала мгновенно. Кадровики-полковники даже не вспоминали о том, что я никогда не работал в газетах или журналах.

Вскоре меня предупредили, чтобы я готовился к последнему разговору с заместителем министра Юрием Михайловичем Чурбановым, зятем Леонида Ильича Брежнева, Генерального Секретаря ЦК КПСС. Когда состоится это собеседование – никто толком не знал. Полковник Кукушкин из Управления кадров МВД только предупредил, чтобы я был готов, мол, генерал-лейтенант человек начитанный и может задавать довольно-таки неожиданные вопросы.

 Как водится, звонок из МВД СССР прозвучал тогда, когда я его уже и ждать перестал. Утром следующего дня я был в Управлении кадров министерства. Там находились два подполковника милиции, капитан, лейтенант в штатском и четверо или пятеро гражданских вроде меня – все на прием к Чурбанову. Полковник Кукушкин проинструктировал нас, как нужно представляться заместителю министра.

Не доходя трех шагов до стола генерал-лейтенанта, встать по стойке «смирно» и четко доложил: «Такой-то прибыл для получения назначения (или служебного разговора), здравия желаю, товарищ генерал».

 К 12.00 часам нас пригласили в приемную зам. Министра Чурбанова Ю.М. Представлял всех генерал-лейтенанту полковник Гуров. Вызывали по одному.

Я вошел в кабинет предпоследним. Взгляд  мгновенно выхватил сидящего за столом худощавого, с узкими плечами генерала, которому на вид было лет сорок. Позже выяснилось, что ему исполнился 41 год.

Пройдя двухстворчатые двойные двери, я от волнения никак не мог их закрыть. Смотрю, генерал резво выскакивает из-за стола и почти мгновенно оказывается рядом. Протягивает обе руки, здороваясь и пожимая мою руку, а я еле успеваю пробормотать: «Здравия желаю…» О представлении, как учил Кукушкин, я начисто забыл из-за проклятой двери.

 Чурбанов, широко улыбаясь и кивая на стул, приглашает садиться. Сажусь, а Гуров стал зачитывать «объективку» — мои биографические данные, довольно подробные.

 — С какими газетами или журналами вы сотрудничаете? – спросил генерал, когда Гуров закончил.

 — Я рецензент в «Искателе»…

 — И давно?

 — Почти два года.

 — Сколько же тебе нужно времени, чтобы написать рецензию? – поинтересовался Чурбанов, с лукавым прищуром глядя на меня.

 — Часа два-три,— пожал я плечами, все больше удивляясь никчемности его вопросов.

 — И какой навар от этого?

 — Не понял…— я чувствовал себя довольно неловко. А генерал явно веселился, видя мое замешательство.

 — Сейчас где работаете? Или на вольных  хлебах?

 Я сразу насторожился, хотя и чувствовал себя не лучшим образом. Это был явно провокационный вопрос. Ведь в моей «объективке», зачитанной Гуровым, ясно было сказано, что в настоящий момент я работаю в тресте Горнопроходческих работ. На плохо оплачиваемые нерегулярные рецензии не проживешь, это и дураку понятно, не то, что генералу.

О том, что я на днях  уволился из треста, в МВД знать не должны. Хотя…

 — Я работаю инженером производственно-технического отдела, — с безысходностью в голосе произнес я, со страхом ожидая следующих «профессиональных» вопросов. Однако больше он меня ни о чем не спрашивал. С мягкой улыбкой Чурбанов объявил, что это был предварительный разговор, а о своем решении мы, мол, вам сообщим дополнительно.

 Я вздохнул с облегчением.

Спустя месяца два, когда Виль Владимирович уже был болен, мне сообщили из редакции журнала «Советская милиция», что Управление кадров министерства их ходатайства не поддержало, и мне отказано. 

 Но от судьбы, как говорится, не уйдешь. Спустя два года после смерти Виля Липатова, мне неожиданно предложили работать редактором в «Библиотечке» — только что организованном литературном приложении к журналу «Советская милиция». И уже работая в этом издании, я все время с благодарностью вспоминал те уроки Липатова, которые стали для меня основными не только в творчестве, но и в организации Всесоюзных совещаний молодых писателей, пишущих на милицейскую тематику, которые мы проводили совместно с Союзом писателей СССР. Я словно чувствовал невидимую и негласную поддержку Виля Владимировича. Вот и не верь тут в мистику…

3

Люди шли проститься с любимым писателем широким потоком. Гроб утопал в цветах. Мы стояли чуть в стороне, по очереди бегая на улицу курить. Неожиданно к нам подошел  декан по заочному обучению Литинститута Таран.

 — Вы вот что, товарищи,— негромко проговорил Павел Васильевич. – Вам бы тоже надо встать в почетный караул, как студентам, ученикам Липатова. Три минуты по четыре человека. Повязки вам сейчас дадут… 

 Первыми у гроба встали Анатолий Кривоносов, Юрий Пересунько, Михаил Ишков и Валерий Шашин. Я вдруг вспомнил, что сегодня вторник, день семинарских занятий. И мы опять с Липатовым. Роковое совпадение? Знак свыше? Но о чем?

 Со смертью Виля Владимировича закончился и мой «роман» с полковником Еровым. Две сотни страниц было отработано и одобрено Липатовым и полковником. Но дальше работать над романом становилось  бессмысленно. Федор Максимович понимал это лучше меня. Забирая свои материалы, он горько заметил:

 — Без Виля Владимировича книгу издать не удастся…

 Это понимал и я, но пока еще не соображал, что данное утверждение относится ко всем нам. И случилось то, что должно было, очевидно, произойти.

Те рассказы, которые мы с Валерием Шашиным отдали в журналы и которые, по мнению редакторов, имели полную возможность быть опубликованными, нам вернули без всяких объяснений…

 Подошел Юра Пересунько, отдал мне траурную нарукавную повязку, сказав, что я иду в следующей четверке. Юра окончил институт три года назад, но мы с ним связи не теряли. Он работал в редакции «Искателя», и когда я однажды приехал к нему за очередными рукописями на рецензию,  Пересунько подарил мне номер, где был опубликован его рассказ «Австрия, Лихтенштейн и половина Швейцарии». Мы его обсуждали на семинаре. Помню, Липатов еще тогда сказал:

 —  Здесь потребуется небольшая редактура, и можно публиковать. Ты, Юра, не тяни, а то получится, как и с твоим рассказом «Пашка умер»…

 Мне думается, что Виль Владимирович вспомнил тогда историю с обсуждением рассказа Пересунько «Пашка умер» совсем неспроста. Написан он был мастерски и всем понравился. Однако в конце обсуждения Липатов спокойно заметил, что автор с этим рассказом опоздал лет на десять, его надо было печатать в хрущевские времена

 Но Шашин и Ишков категорически с ним не согласились, высказав общую точку зрения, что хорошо написанный рассказ имеет право на существование в литературе.

Да только правы ли мы были? Своевременная публикация произведения, в котором затрагиваются  проблемные вопросы, присущие определенному периоду в жизни общества, способствует осмыслению описываемых событий «по горячим следам» и самим обществом. Хирургия событий режет по-живому людей, способствуя либо их объединению, либо разъединению. Вот почему важна позиция писателя.

 По прошествии времени подобный, уже ставший историческим, материал требует более углубленного изучения, исследования, значительных характеров героев. Очевидно, Юра Пересунько понял это гораздо быстрее, чем мы – рассказ так и остался неопубликованным. Он не просто верил Липатову, Юра по праву считал и считает до сих пор, что все, чего он добился в жизни, он смог сделать только благодаря Вилю Владимировичу. За этими, казалось бы, высокими словами скрывалась самая что ни на есть проза жизни…

 Юра родом с Колымы, и до попытки поступления в Литинститут в 1970 году, он уже имел публикации в «Колымской правде», писал рассказы и очерки. Но попытка пробиться в студенты оказалась неудачной – Пересунько завалил экзамен по английскому языку. Преподавание иностранного языка в школах северной глубинки – вещь относительная, тем более что жизнь легко ему не давалась, она, наоборот, заставляла Юру знать языки тех немногочисленных народов, которые населяли север, но уж никак не европейские. Пользы от знания местных наречий было больше.

 Однако рассказы Юры Пересунько, которые он представил на творческий конкурс, привлекли внимание Виля Липатова. И когда с институтом ничего не получилось, Виль Владимирович разрешил ему посещать творческий семинар вольным слушателем. Но, как оказалось, для Пересунько участие в творческих семинарах Липатова вольницей никак назвать было нельзя. Однажды на обсуждении Виль Владимирович, очевидно, присматривавшийся к Пересунько довольно серьезно, заметил:

 — Юра, ты вообще не владеешь диалогом. Так вот, к следующему вторнику напиши новеллу на полторы-две страницы. Установка такая: управдом — участник Великой Отечественной войны, без правой руки, прихрамывает, но по долгу службы обходит квартиры тех, кто не платит за электроэнергию. Однако ни слова описания в новелле не должно быть, только диалог.

 В те годы Пересунько с семьей жил в коммуналке, втроем в двенадцатиметровой комнате. Двухгодовалая дочь требовала внимания. И Юра ночами писал заданную Липатовым новеллу, выстраивал диалоги. Дочь часто просыпалась и кричала, и тогда одной рукой Юра качал коляску, а другой писал. Это были очень трудные годы вообще, однако, по словам Пересунько, они его вымуштровали, дисциплинировали, научили ценить время и серьезно относиться к писательскому труду.

 Правда, так «мучил» своими заданиями Липатов далеко не каждого студента.

 Как-то на одном из семинаров Виль Владимирович подзывает Пересунько и спрашивает:

 — Юра, у тебя рассказы для публикации есть?

 — Кое-что найдется…

Пересунько принес несколько рассказов, и Липатов отобрал два – «Лунная соната» и «Васятка». Пробежал глазами первый, буркнул как бы про себя: «Ну, тут править нечего», забрал их, а чуть позже пригласил его в деканат института. Попросил Юру подождать, а сам стал звонить по телефону ответственному секретарю газеты «Известия» Дмитрию Федоровичу Мамлееву.

— Дима, ты просил у меня подходящего кадра в штат, так я тебе его пришлю вместе с рассказами. Посмотри на предмет публикации, тебе они как раз подойдут…

 На следующий день Юра летит в редакцию «Известий», робко стучит в кабинет ответственного секретаря, страшась, что эта сказка вот-вот кончится, и ему дадут от ворот поворот. Однако Мамлеев оказывается не таким уж и страшным. С улыбкой берет рассказы, глядя на Юру с лукавым прищуром, быстро пробегает их глазами и снимает телефонную трубку:

 — Лена, поднимись ко мне, здесь есть тема…

 И когда в кабинет вошла молодая женщина, Мамлеев и говорит:

 — Знакомьтесь – это зав. Отделом литературы Медведева Елена Сергеевна, а это Юрий Пересунько.

 — Очень приятно,— заулыбалась Елена Сергеевна, протягивая Пересунько руку,— ты такой, как тебя описывал Липатов – большой и добродушный, да еще с Колымы.

 — Вот его рассказы, рекомендует Виль Владимирович, ты их посмотри, думаю, они пойдут…

 А Юра буквально оторопел от такого к нему отношения – кто он и кто ответственный секретарь газеты «Известия» или зав. Отделом литературы! Но оба его рассказа появляются на страницах «Известий». Это было просто неслыханно для человека с Колымы, провалившегося на экзаменах в институт. Но уже маячили на горизонте следующие…

 И на этот раз вступительные экзамены Пересунько сдавал хорошо, пока не подошла очередь иностранного языка. Юра шел на экзамен по английскому языку, как на голгофу, прекрасно понимая, что этот «последний и решительный» явно будет не в его пользу. От отчаянности и обреченности он уже мало что соображал, и то, что знал, буквально вылетело из головы, едва он оказался у стола экзаменатора. Экзамен принимал преподаватель из МГУ, эдакий рафинированный мужичонка лет сорока, в дорогом шевиотовом костюме, ласково—высокомерный, с глазами проголодавшейся кобры.

 Взяв билет, Пересунько недолго готовился к ответу, перевести текст из учебника ему все равно было не по силам. И он пошел сдаваться. Английский текст начинался со слова «Baby». Обливаясь потом от волнения и забыв совершенно все, Юра, заикаясь, прочел:

 — Бабу…

 — Что, что?— вытаращил на него в подозрительном изумлении глаза преподаватель.

 — Бабу, — повторил Пересунько, чувствуя, как по спине ручьем катит пот.

 Очевидно, преподаватель и сам не совсем понимал, что происходит — уж не насмехаются ли над ним. Но потом и до него начинает доходить, что в данном случае студенту явно не до смеха. И тихим свистящим голосом в бессильной злобе он произносит:

 — Я бы вам даже кол не поставил, а просто выгнал бы вас отсюда. Да, к моему величайшему сожалению, я вам даже двойку не вправе поставить…

 Эту загадочную фразу Юра понял чуть позже, когда совершенно случайно увидел в экзаменационной ведомости против своей фамилии три точки – это означало, что преподаватель не может ставить абитуриенту «неуд», потому как он прошел все три отборочных тура, имея высшие балы.

 Впоследствии, вспоминая этот эпизод своей студенческой жизни, Пересунько сказал: «Я до конца жизни не забуду, каким взглядом смотрел на меня этот лощеный интеллигент из МГУ». Однако, невзирая на таинственные и обнадеживающие знаки в ведомости, своей фамилии в списках поступивших в Литинститут Юра так и не нашел.

Совершенно убитый свершившимся фактом и понимая, что вряд ли что теперь можно исправить, он звонит Липатову. Виль Владимирович тогда уже был Секретарем Правления Союза писателей СССР. Коротко объяснил ему ситуацию и услышал в ответ:

 — Приезжай…

 Спустя полчаса Юра уже входил в кабинет Липатова. Очевидно, вид у него был неважный, потому как, взглянув на Пересунько, Виль Владимирович улыбнулся и сказал:

 — Юра, ты не расстраивайся, — и, вызвав молоденькую секретаршу, попросил: — Соедини меня с ректором Литинститута Пименовым и скажи, что с ним будет говорить Секретарь Правления Союза писателей Липатов…

 Только потом до Пересунько дошло, что тем самым Виль Владимирович сразу определил официальный тон разговора. И действительно, взяв трубку, Липатов сказал:

 — Борис Федорович, у меня вот в кабинете стоит многообещающий абитуриент, который никак не может уже второй год поступить в институт – заваливается на экзамене по иностранному языку. Однако для него это скорее беда, чем вина. Сам он с Колымы, трудное детство, тяжелая жизнь, к тому же, сами знаете, как учат иностранному языку в школах Крайнего Севера. Но мне он нужен как студент Литинститута. Можете вы его взять, посмотреть с полгодика, как он будет учиться, а потом и решить вопрос о зачислении? Договорились, спасибо,— и, положив трубку, говорит секретарше:— Нужно отпечатать письмо—ходатайство от Союза писателей в Литинститут на имя Пименова. Я подпишу, и сегодня же отправьте…

 А когда секретарша вышла, Липатов заметил спокойно:

 — Я думаю, все обойдется, примут. А ты, Юра, во вторник чтобы уже был на семинаре…

   И когда Пересунько заявляется на семинар, Липатов приводит в аудиторию Пименова и говорит, кивая на Юру:

 — Вот тот самый колымчанин, за которого я вас просил. У него уже два рассказа в «Известиях» опубликованы. Познакомьтесь…

 — Нам такие нужны, — пожимая Пересуньке руку, заметил Пименов.

 — И у меня на него большие надежды,— сказал Липатов.

 А вскоре Юрий Пересунько стал студентом Литературного института, даже не сдав экзамен по иностранному языку.

4

     Гражданская панихида затянулась, выступающих было много. Столько хороших слов о себе Липатов вряд ли слышал за всю свою творческую жизнь. Правда, больше говорили о достоинствах его книг, знании жизни, проблем сибирского села, называли писателем- деревенщиком…

 Как-то на одном семинаре Виль Владимирович заметил, что главное в литературе – это сюжет, но русская литература бессюжетна, она философична. В ней — размышления о жизни и человеке, больше содержится внутреннего движения, чем сопутствующих ему внешних действий. Сейчас время сюжетной литературы, однако философия жизни должна в ней присутствовать – философия созидания, добра и человечности… 

 — Ведь и в жизни главное — действия, а не пустые разглагольствования,— подводя как бы итог, сказал Виль Владимирович,— но действия во имя чего-то…

 Однажды мы обсуждали чей-то рассказ. Помню лишь, что разбили его в пух и в прах и по сюжету, и по героям, и по стилю. Особенно усердствовала Ольга Татаринова, камня на камне не оставив от надуманной, как она считала, ситуации, искусственно созданной автором, в которой жизнью и не пахнет, поэтому, мол, и герои смешно похожи друг на друга. А ведь можно было бы сделать хорошую вещь..

Виль Владимирович долго молчал, затем, прикуривая очередную сигарету, произнес:

 — Конечно, вы правы, можно было бы изложить придуманную автором историю и по-другому. Но зачем подменять автора? Вы все сейчас говорили, как бы вы сами написали рассказ на эту тему. Но тогда это был бы ваш рассказ, ваш взгляд на обстоятельства и их оценка, породившие подобную ситуацию и героев, их поведение в данных условиях. Однако у автора рассказа свое видение решения возникших у героев проблем, и к нему надо относиться с пониманием. Он предлагает читателю такую историю, исходя из тех творческих задач, которые он перед собой поставил. А вы этих задач просто не увидели, потому и захотели переписать по-своему. Здесь беда автора, может быть, лишь в том, что он недостаточно убедительно сделал это, не дал развиться героям рассказа самостоятельно в данной ситуации в соответствии с их характерами. Иначе говоря, автор просто своих героев не знает и, можно сказать, не совсем понимает. Потому и старается их заменить собой. В этом его ошибка.

 Липатов вдруг оживился, заулыбался и, лукаво поглядывая на нас, сказал:

 — Я вот, приступая к работе над романом, например, «И это все о нем», в первую очередь составляю картотеку своих героев – кто, когда и где родился, когда, где учился, кто родители. Если работал в колхозе, то что из себя представлял председатель или бригадир, в бригаде которого мой герой и вкалывал, хотя, возможно, этот бригадир один раз вскользь по сюжету и проходит. Или вообще его не будет. Смысл в том, что писатель должен о каждом своем герое знать гораздо больше, чем написано о нем. Знать человека – это, значит, логично и обоснованно предугадать, как он себя поведет в той или иной ситуации. Вот почему иногда герои книг выходят из-под контроля автора – они живут самостоятельной жизнью в соответствии со своим характером, полученным воспитанием и образованием. Тогда и роман получается жизненным, потому как его персонажи не отходят от жизненных принципов. Роден однажды прекрасно сказал: «Искусство возникает там, где есть внутренняя правда».

 Чуть помолчав, Липатов, покусывая ус, неожиданно, с непонятной внутренней задумчивостью, заметил совсем «не по теме»:

 — Вы просто не представляете еще пока, насколько важно писателю найти своего редактора. Настоящий редактор – это редкость, здесь тоже особый талант нужно иметь. Редактор ведь нужен вовсе не для того, чтобы поправить стилистические ошибки, уточнить фразы или свежим взглядом убрать какие-то смысловые повторы в тексте… Редактор для писателя – это литератор-единомышленник, который понимает и принимает идею произведения, его героев, стилистический почерк, свойственное только автору видение предмета и разделяет его убеждения. Настоящий редактор –  в некоторой степени даже соавтор. И не надо бояться такого утверждения. По большому счету — это родственные литературные души. Возможно, что и из вас некоторые не станут писателями, будут редакторами. Что ж, есть вероятность, что и на этом поприще вы проявите свой талант ради литературы, а не чего—то другого.

   Липатов загасил окурок в пепельнице и сказал:

   — У французского скульптора Огюста Родена есть прекрасное высказывание. Дословно не помню, но смысл его такой: писатель, жаждущий похвал своему стилю, напоминает солдата, который щеголяет своим мундиром, но боится, отказывается идти в бой, или крестьянина, который начищает до блеска свой плуг и любуется им, вместо того, чтобы пахать  землю. Это не камешек в чей-то огород, упаси Бог. Я просто хочу, чтобы вы утвердились в мысли: все в романе или повести должно работать ради той цели, для которой они и написаны, а не присутствовать в качестве, пусть и хорошего, но пустого украшения…

 Шопенгауэр говорил, что большинство людей выдает слова за мысли, а большинство писателей мыслит только ради писания. Подобный порок не коснулся писателя Виля Липатова, его книги играли роль действенного инструмента для преобразования общества и человека. И власть его использовала, что само по себе является уникальностью. Первым «сработал» «Деревенский детектив» — сначала книга, а затем и фильм, получивший широкое признание зрителя.

А начинался «Деревенский детектив» с рассказа «Панка Волошина». Работая в газете, Липатов часто ездил по командировкам. В одной из них он и встретил женщину, которая ему запомнилась по одной фразе: «Мужчина для меня – икона. Я молюсь на мужчин». Она не жалела для Липатова ни водки, ни закуски – угощала от всей души.

Для женщины с такой «философией» в деревне жизнь не легкая. И рассказ у него начинался так: «Панку Волошину бабы били дважды: года три назад на Первомай, а летошний год оттаскали за волосы просто так, без всякого праздника». Ну, а раз били, значит, нужен милиционер. А что Липатов знал в то время о милиции? Вот тогда-то ему и вспомнился случай из детства, когда ему от роду было всего-то лет десять. Он стащил ружье у дяди своего, и они с приятелем пошли на охоту. По дороге их сельский участковый и застукал. На селе его все звали дядька Анискин, а Вилю он запомнился большим и толстым.

 Рассказ «Панка Волошина» был опубликован, но в редакции Липатову предложили продолжить этот рассказ. Думая, что заинтересовала всех Панка, он все же спросил: о ком? –  и с удивлением услышал: «Конечно, о милиционере, твоя Панка уже выписана…» Тогда Виль Владимирович и начал писать Анискина, вдруг уяснив себе, что здесь нужна сатира. 

И чутье писателя не подвело.

 После опубликования повести о деревенском участковом Анискине, пошел поток писем. В основном, конечно, от милиционеров, чиновников из органов внутренних дел. В них высказывалось недоумение по поводу незнания писателем специфики работы участковых, потому как им вести следствие не положено, а Анискин, мол, только этим и занимается.

Липатов категорически возразил, мотивируя тем, что деревенский уклад жизни, традиции на селе, свой устоявшийся мир отношений между людьми, которые знают друг друга с детства и из поколения в поколение, наоборот, способствуют эффективной работе участкового именно в части предварительного следствия. И надо отдать должное руководителям милицейского ведомства – эти доводы писателя были выдвинуты для обсуждения на Всесоюзном совещании участковых уполномоченных. Решение его было однозначным – участковые могут и должны проводить предварительное расследование преступлений, раз его так хорошо проводит Анискин. 

  А.М. Горький однажды заметил: «Мало на свете хорошего! Самое хорошее – искусство, а в искусстве самое лучшее и самое благородное – искусство выдумывать хорошее».

 5

Вынос гроба с телом Виля Владимировича Липатова под оглушающие звуки похоронной мелодии заставил меня вздрогнуть с опустошающей мыслью: «Вот и закончился наш последний семинар с Вилем Липатовым. Что дальше?..» Этот вопрос просто зримо повис в гнетущей атмосфере прощания, отразился скорбью на лицах тех, кто посещал творческие семинары Виля Владимировича долгие счастливые годы. И тогда нам казалось, что большое сердце нашего Учителя будет биться вечно и его хватит на всех нас – в этом никто не сомневался. Теперь вот у Центрального Дома литераторов мы грузили венки на бортовую машину, чтобы вслед за похоронным автобусом отправиться на Кунцевское кладбище и похоронить наши надежды и мечты. Время как будто остановилось, и там, за окнами автобуса, размеренная городская жизнь казалась нереальной, неестественной, театром теней перед тайной загробного мира.

Виль Владимирович часто говорил: потерянный рай – это потерянный человек!

 Мне почему-то не нравится повторяемое столь часто и, по-моему, совершенно бездумно утверждение, что писатель – это инженер человеческих душ. Инженер – чистый технарь, здесь запах металла, инструмента, насилия над человеком, что-то вроде хирургии. Слышится в каждом слове скрежет ножа по стеклу, аж озноб по спине, мурашки по коже. Так и хочется со злой иронией продолжить:  а может, писатель уж и хирург душ человеческих? Но тут недалеко и до патологоанатома, а там и до мясника тонких душевных структур человека. Что, кстати, сегодня в литературе эпохи перестройки и происходит…

 На кладбище снова разобрали венки, и печальная процессия извивающегося людского потока медленно поползла к вырытой могиле.

По иронии судьбы я с Михаилом Ишковым нес венок от МВД СССР. Несколько прощальных слов, и гроб попадает в руки могильщиков.

Удары молотка по последнему гвоздю в крышку гроба звонко разносятся в весеннем воздухе. Трое рабочих поднимают гроб, но один с торца не удержал его и уронил – глухой стук, оторвавшаяся крышка съезжает набок, испуганный вскрик родных и шелест растерянных голосов. В груди у меня что-то скрежетнуло – может, тоже какая примета?

 Возвращались мы в ЦДЛ на поминки, ехали долго и молча. И лишь в конце почти пути со мной неожиданно разговорился мрачного вида человек, назвавшийся Борисом Костюковским. Представился просто —  друг Виля Липатова. Узнав, что я студент Литинститута и ученик Виля Владимировича, неожиданно произнес со злым вздохом:

 —  Говорил я ему, не ложись на операцию в эту спецбольницу, там не врачи, а биографии. Давай устрою в областную…

 Он рассказал, что 31 апреля был у Липатова в больнице. По словам врачей, они опасались одного – а вдруг придется отнять ногу! О возможной смерти вообще никто не думал, хотя Липатов перенес две операции, страдая лейкоцитозом.

Давление у Виля Владимировича было нормальное и он ненадолго пришел в сознание. Рядом как раз сидела его жена. Липатов открыл глаза и молча слабо пожал ей руку – видимо, он уже прощался с нею.

А утром 1 мая неожиданно упало артериальное давление, и Виль Владимирович умер, не приходя в сознание. При вскрытии оказалось, что у него начинался цирроз печени и поражены легкие – курил он нещадно.   

 Сейчас, вспоминая Липатова, мне приходят на память слова главного редактора «Роман-газеты Дмитрия Жукова, которые он сказал в своем прощальном слове: «Когда я собирался на похороны, моя дочь, шестиклассница, ни разу в жизни не видевшая Липатова, спросила: «Ты идешь хоронить Женю Столетова?» И я ответил – да!»

Фенимор Купер, которого  так любил цитировать Виль Липатов, как-то сказал: «Страшно, когда твой путь пересекает Судьба». Но Судьба писателя пересекла не только его жизненный путь, она разодрала по живому и жизненные пути студентов его творческого семинара, его учеников — наши писательские пути. И кое у кого они действительно оборвались. Но и утвердилось на профессиональном писательском поприще не так уж и мало.

Членами Союза писателей стали: Юрий Пересунько, издавший уже не менее тридцати книг, Валерий Шашин, впоследствии ставший директором издательства «Знаменитая Книга» (ЗнаК), драматург, автор многих пьес и киносценариев; Михаил Ишков, выпустивший в свет не менее полутора десятка исторических романов и романов—фэнтази…

 Стали профессиональными писательницами и женщины нашего семинара, Ольга Татаринова, самозабвенно, до самой своей безвременной кончины, работавшая как в поэзии, так и в прозе. В поэтической студии, можно сказать, литературном мини-институте, ею бережно взращено и воспитано не одно поколение молодых дарований.

Успехов в книжных и журнальных публикациях достигла Лина Серебрякова.

В своё время увидели свет повести и рассказы Александра Гадалова, невесть куда пропавшего, давно уже не отзывающегося. О других семинаристах, к сожалению, я просто ничего не знаю. Но как бы там не было, как бы не разметала нас судьба, уроки  Виля Владимировича ни для кого из нас не прошли даром.  Это уж стопроцентно.

И думаю, о нашем учителе вполне можно сказать словами Огюста  Родена: «Понять лучшее в человеке  — в этом смысл и радость моей жизни». Виль Владимирович Липатов преуспевал в этом как никто другой!