«Бродский — великий маргинал, а маргинал не может быть национальным поэтом. Сколько у меня стихов о том, что придёт мальчик и скажет новые слова. А пришёл весь изломанный Бродский.» (Евгений Евтушенко)

Три явных потрясения—повода побудили меня сесть за книгу о Бродском и иже с ним, чтобы разобраться в чуждом творчестве, отталкивающем образе мыслей и строе поступков, но не ради какого—то развенчания маргинальности, как сказал и отрёкся по ТВ от этих слов покойный Евтушенко (понятно, что теперь развенчать не под силу любому автору, СМИ или творческому сообществу!), а во имя главного — приближения к разгадке его влияния на огромное количество не слепых почитателей (никогда — клянусь! — не слышал, чтобы кто-то с восторгом цитировал стихи Бродского в застолье или в литературном споре, напевал его стихи, положенные неисчислимыми бардами на скучные мелодии), а на современных апологетов и невольных эпигонов Бродского в поэтической среде, особенно среди молодых стихотворцев. Это просто какое—то наваждение, общее место на пустом месте.

Лет двенадцать назад Валентин Распутин пригласил меня на знаменитый фестиваль «Байкальская осень». В первое же утро, до всяких встреч и приёмов, прямо из гостиницы Иркутска я поспешил солнечным утром на берег Ангары. Передо мной открылось величественное зрелище. Могучая река несла свои тёмно-бирюзовые воды и струи её то свивались, то плавились в сверкающем свете, а довольно-таки убогие строения на другом берегу скрашивались вереницей жёлтых лиственниц и  синеющими всхолмиями да угорами, которые поднимались за городской чертой. Бирюзовое, золотое и синее — торжество любимых цветов Андрея Рублёва... Потрясённый этим завораживающим зрелищем, я вернулся к коллегам, и мы отправились в соседний Иркутский университет, на филологический факультет.

Вошли в фойе и меня как громом поразило. На стене был прикреплён огромный плакат первой научно-практической конференции в учебном году: «Пушкин и Бродский». Не пушкинские мотивы и традиции в творчестве Бродского или (пусть так!) «Бродский против Пушкина», а чётко: «Пушкин и Бродский», как два равновеликих поэта, прямо — на брудершафт: Пушкин и Бродский! Я только развёл руками, а увидевший мою растерянность Валентин Григорьевич сказал: «Да, у нас вот так, Саша, на филфаке!»... Потом у многих авторов (они есть в книге) начала сквозить мысль, что Бродский выше Пушкина, что он «пошёл дальше». Ну, все шли дальше, а кто и куда подальше!

Второе потрясение — участие в программе Александра Гордона «Закрытый показ», откуда мне прислали СД с записанным фильмом «Полторы комнаты». Я в два присеста досмотрел эту тягомотину, выписал некоторые цитаты из Бродского, у которого ни одной строфы не могу запомнить, кроме, конечно, известной и не осуществлённой: «На Васильевский остров я приду умирать...» Почитал даже дамские рецензии, они просто кишели восторгами. Так что, настроившись смотреть шедевр, я испытал страшное разочарование, но затянутый фильм мне на многое открыл глаза. Пролистал книгу Людмилы Штерн о Бродском «Поэт без пьедестала». Более всего меня оттолкнула там одна фраза: «Мы были свои, мы были из его стаи». Всё-таки, согласитесь, Иосифа Бродского нам лет двадцать подают как общенационального, а не стайного поэта. Более того, великого поэта ХХ века, а великие — выше стаи, кагала, своей нации даже. Я с этим возвеличиванием порой письменно и устно спорил, но вдруг появился фильм, который не вызывает никаких сомнений насчёт моей правоты. Более нафталинного и антибродского фильма не снял бы и заклятый враг поэта.

В день телесъёмок была страшная жара, чувствовал я себя после бурного общения с друзьями накануне — неважно, но понимал, что выступаю у Гордона два раза — первый и последний, а потому без тени сомнений и дипломатичности ринулся в бой. Высказал всё, что думал. Я даже стал Бродского защищать от этой местечковости и кухонности, доказывать, что он — крупнее и державнее, что ли! Но ясно понял, что в нём ценят соплеменники, обожатели и подражатели — космополитизм, пофигизм, невнятицу, бормотание с претензией на многозначительность. Ну, в книге это есть...

Оставили в передаче, как всегда, далеко не всё. Тогда я решил опубликовать резкую рецензию на фильм, высказав попутные впечатления-размышления. Поразительно, что я нигде не смог её опубликовать — ни в патриотических, ни в либеральных СМИ...  Табу!

Третьей причиной написания книги о вредоносности Бродского стала тоска по поводу наблюдаемого процесса «йосифления» современной поэзии. Прямым толчком стало участие во 2-м фестивале поэзии и песни «Во славу Бориса и Глеба» в городе моей армейской молодости — Борисоглебске. Мне как председателю жюри предложили подборки возможных лауреатов, в том числе, претендентки на гран-при фестиваля Натальи  Рузанкиной. Она историк по образованию, преподаватель  Общецерковной  истории Саранского Духовного училища, член Союза писателей России с 2009 года, автор трёх книг и лауреат премии Главы Мордовии. То есть профессионально, конечно, опытней и выше многих конкурсантов. Начал читать заглавное стихотворение:

Я хочу от России очнуться внезапно, Где-нибудь в небесах, в васильковом дыме...

И — всё, и пошёл сплошной Бродский — даже у православной просветительницы! Невообразимо — все ушиблены... Это литературно—мировоззренческие причины, но когда я прочитал в «МК», что уже вышло две книги по 700 страниц «Антиахматова», то понял как публицист, что надо писать свою книгу «Антибродский».

Ну и ещё несколько цитат из Бродского для ясности: «Польша — это страна, к которой я испытываю чувства более сильные, чем к России». Дело хозяйское, но как филолог дальше не могу принять: «Вы знаете, когда я начал чувствовать большую точность в западных языках? Это началась у меня даже с польского. Потому что по-польски — это уже точнее, чем по-русски». Почему точнее? Любовь будет по-польски milosc, а ложь — falsz. Но ведь у нас в языке есть и милость, и фальшь, но это — оттенки, а по-русски оба слова звучат весомо и точно! Даже, например, в кабачке стал заказывать винегрет — по-польски это salata, но ведь салат — ко всем закускам размыто относится! Лишь бы унизить великий и могучий...

Несколько раз побывав в Литве, Бродский вдруг посчитал литовцев «самой хорошей нацией в империи». А вот русские, по мнению Бродского, страдают комплексом неполноценности: «Ибо наряду со всеми комплексами великой нации, русские имеют и комплекс неполноценности, свойственный маленьким народам». То есть — хуже некуда, но я утверждаю, как человек, хорошо знающий Литву: нигде не было такого комплекса холопа по отношению к пану. Там случился единственный казус в моей жизни, когда мне директор Литературного (!) музея поцеловал... руку, коль я высокий гость и пожаловал с высочайшим чином!

     За что же тогда Бродский получил Нобелевскую премию? «За всеобъемлющую литературную деятельность, отличающуюся ясностью мысли и поэтической интенсивностью». Как аморфно и невразумительно — интенсивностью: да, много написал, а Баратынский — очень мало! И что? Вот формулировка премии Шолохову в 1965 году: «За художественную силу и целостность, с которой он отобразил в своём донском эпосе историческую фазу в жизни русского народа». Какая сила и разница даже в определении!

      Бродский судил о других беспощадно: «Существует, конечно, поколение так называемых военных поэтов, начиная с полного ничтожества — Сергея Орлова, царство ему небесное. Или какого-нибудь там Межирова — сопли, не лезущие ни в какие ворота. Все эти константины симоновы и сурковы (царство обоим небесное — которое они боюсь, не увидят)...» В стихотворении «На смерть Жукова», которое выдают чуть ли не за патриотическое прозрение, он и маршала Победы, и его солдат тоже лишает царствия небесного:

       Что ж он ответит, встретившись в адской Области с ними? Я воевал...

Это ведь встреча в аду тех, кто прежде всего выиграл Московскую битву! Но Бродский не дорос оценить их подвиг, если он «мог брутально пошутить о Москве»: «Лучший вид на этот город — если сесть в бомбардировщик». Только вот с этого бомбардировщика не увидеть уродливого памятника плюющему на Москву стихотворцу, потому что скульптор Г. Франгулян — автор надгробия Ельцину — сделал все фигуры композиции плоскими: с бомбардировщика они — сплошная серая черта. Памятник принципиальному немосквичу впёрли на Новинском бульваре, напротив посольства США накануне дня рождения Пушкина к восторгу либеральной интеллигенции. Тоже символично!

Одна русская бродсковедша, давно живущая на Западе пишет в своей сиропной книге: «Бродский действительно своего рода Пушкин ХХ века — настолько похожи их культурные задачи... Он застилает горизонт. Его не обойти. Ему надо либо подчиниться и подражать, либо отринуть его, либо впитать в себя и избавиться от него с благодарностью. Последнее могут единицы. Чаще можно встретить первых или вторых».

Автор этой книги — из вторых. Из отринувших и твёрдо знающих, что Пушкин на все века — один.

Бродский признавался: «Я привык стыдиться этой родины, где каждый день — унижение, каждая встреча как пощёчина, где всё — пейзаж и люди — оскорбляют взор». Что ж, с этим как раз можно порой согласиться: памятник ненавистнику Москвы унижает коренных москвичей, заслонение Праздника славянской письменности и культуры и любого юбилея Шолохова 24 мая днём рождения Бродского в СМИ — пощёчина России, да и нынешний пейзаж, изуродованный заборами и особняками по берегам рек и озёр под обеими столицами — оскорбляют взор. Но даже это совпадение настроений ни на миг не позволяет признать Бродского «великим национальным поэтом». А ведь по его творчеству уже методички и учебники (!) для школы пишутся.

«Люблю я родину чужую...»,— написал И. Бродский. Национальные поэты — любят и выражают свою: «Я скажу: не надо рая, дайте родину мою!»

Вот что я хотел бы напомнить своей книгой, вышедшей к юбилею.

ПОЛТОРА КОТА, ИЛИ ВРЕДОНОСНОСТЬ БРОДСКОГО

Так я хотел назвать книгу о Бродском. Но любимое издательство «Алгоритм» предложило назвать книгу прямо: «Иосиф Бродский — Вечный жид». Мне глянулось, я даже аннотацию переписал, сославшись на библейский образ, не имеющий отношения к национальности — это понятие, метафора: оттолкнуть Христа и мучиться всю жизнь. Но издательство в последний момент испугалось, поставило смешное название: «...Вечный скиталец». Да все мы скитальцы, а Бродский — особая статья. Я её (не его! — равнодушен) — очень не люблю!

 В Москве, на Новинском бульваре, накануне дня рождения Пушкина, появился памятник Иосифу Бродскому. Он был отлит ещё в 2008 году, а решение о его установке было принято в 2009-м. Для того, чтобы страшную работу Г. Франгуляна — автора надгробия Ельцину — москвичи всё же увидели и ужаснулись, понадобилось несколько судебных разбирательств: вакантное место занимал пункт обмена валюты, который, несмотря на постановление правительства Москвы, удалось демонтировать только через суд. Уродливое (под стать памятнику) коммерческое препятствие, здравый смысл (при чём тут принципиальный  немосквич  Бродский?) и все архитектурно-эстетические соображения были преодолены, и на Новинском бульваре, недалеко от посольства США (где ж ещё!), состоялось торжественное открытие памятника поэту. Либеральные СМИ выразили восторг по поводу этого события, а на открытие пришли все свои — приятели и почитатели поэта. В топорной же скульптурной композиции можно увидеть две группы: не только друзей, но и врагов. Сам Бродский в дорогом костюме и элегантных итальянских ботинках победительно стоит, сладострастно закинув голову. Это не гонимый советской властью за инакомыслие ленинградский поэт, но торжествующий Бродский—американец, уже получивший Нобелевскую премию и всемирное признание.

«Это кто такой так встал? Это кто себе позволил? Это будет удар, вздрог! Здорово получилось! Два цветка... ему сейчас уже не нужно, да ему и никогда не было нужно, он смотрел в небо. Два цветка Иосифу и пять — тем, кто за него бился, кто так хорошо его «вставил» в Москву, что мимо не пройдёшь»,— восклицал Сергей Юрский. Да уж — такой вздрог, так вставил... Мне подумалось, глядя на телеэкран, лучащийся восторгами: а почему у нас так стремительно ставят памятники Окуджаве, Бродскому, но никому почему-то в голову не придёт требовать поставить памятник на Софийской набережной, например, всенародно любимому Николаю Рубцову, который учился в Москве, состоялся здесь как поэт и написал лучшее стихотворение о Московском кремле, возвышающемся напротив:

Бессмертное величие Кремля Невыразимо смертными словами!

«Молод тот, кто ещё не солгал»,— это замечательно точное высказывание французского писателя Жюля Ренана я часто повторяю своим студентам в Московском государственном университета культуры и искусств. Заочникам читаю курс «Сценарное мастерство» и даю перед экзаменом задание: написать телесценарий по двум стихотворениям на выбор: Рубцова «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны» или Бродского «Ты поскачешь во мраке по бескрайним холодным холмам».

Критик Лев Аннинский писал: «Тут в параллель с Рубцовым прямо-таки просится Иосиф Бродский. Там холмы и тут холмы. Пусть знатоки источников решат, кто кому обязан: то ли Рубцов подсказал лейтмотив Бродскому, то ли подхватил у Бродского...

С такими перекличками вообще надо быть осторожными».

Но меня- больше всего интересует сам выбор молодых и уже немолодых студентов. За три потока выявилась любопытная закономерность: все, кто уже отравлен современным ТВ и не раз лгал, все нерусские москвичи (питерцы имеют свой Университет культуры) и, напротив, пыжащиеся провинциалы — выбирают Бродского; все, кто ещё не привык врать и верит в высокое предназначение журналиста, кто обладает более высоким и патриотичным творческим потенциалом, выбирают Рубцова. Тех и других — почти поровну, но выявилась ещё одна важная закономерность: сценарных поисков, находок и образных попаданий значительно больше у тех, кто выбрал стихи Николая. И это легко объяснимо, если сравнить хотя бы любую его законченную строфу с тягучими стихами Иосифа:

Боюсь, что над нами не будет таинственной силы, Что, выплыв на лодке, повсюду достану шестом, Что, всё понимая, без грусти пойду до могилы... Отчизна и воля — останься, моё божество!

Помню одна архангелогородка весь сценарий построила  через  рубцовскую лодку, плывущую по северной реке — пустую, с отроком, с влюблённой парой. И впрямь, какой простор для образных решений, распахнутый ясной и сильной метафорой!

А вот холодная невнятица другого автора:

Всё равно — возвращенье... Всё равно даже в ритме баллад есть какой-то разбег, есть какой-то печальный возврат, даже если Творец на иконах своих не живёт и не спит, появляется вдруг сквозь еловый собор что-то в виде копыт.

Никто не может ничего придумать «в ритме баллад», кроме копыт крупным планом, икону сквозь ельник. Но ведь у Бродского Творец «на иконах своих не живёт и не спит» (?!) — здесь привычная поэтическая размытость, мнимая многозначительность.

«У Бродского своя судьба, а у Рубцова — своя,— пишет Николай Коняев.— Незачем насильственно сближать их, но всё же поражает, как удивительно совпадает рисунок этих судеб. Одни и те же даты, похожие кары, сходные ощущения. Даже география и то почти совпадает. Правда, в 1971 году Рубцов не уехал никуда. Его просто убили. Но с точки зрения Системы, стремящейся избавиться от любого неугодного ей «образа мысли», это различие не было существенным...»

Мы уже давно живём в другой «системе» с маленькой буквы, и теперь ясно видим, как резко разошёлся посмертный «рисунок судьбы»: один стал лауреатом Нобелевской премии, героем либерального истэблишмента, любимцем ТВ, а другой — просто самым издаваемым и любимым народным поэтом без всякой информационно-телевизионной раскрутки. Поразительно! Да Коняев и сам это понимает: наверное, ни одна его книга не переиздавалась столько раз, сколько книга о Рубцове с вариациями.

Перечень «100 книг» по истории, культуре и литературе народов Российской Федерации, одобренный Министерством образования и рекомендуемый школьникам к самостоятельному прочтению, вызвал яростные споры, умные или ядовитые комментарии, которые сводились с нашей, с русской, стороны к тому, что в списке мало почвенической, патриотической литературы (нет Василия Белова!) и слишком много книг антисоветчиков и западников — от Василия Аксёнова до Людмилы Улицкой. Правда, мне один литератор признался, что ему понравился список хотя бы тем, что в нём есть Николай Рубцов, но нет Иосифа Бродского. Наивная душа! Он не понимает, что, коль нет в этом списке, значит, он прочно обосновался в самой обязательной программе.

В мае 2010 года в Санкт—Петербурге, на факультет филологии и искусств СПбГУ прошла международная научно-исследова-тельская конференция «Иосиф Бродский в ХХI веке». Учителей и методистов—словесников пригласили принять участие в работе круглого стола «Произведения Бродского в школьной программе (на уроках литературы)». Сообщалось, что участники секции «Произведения Бродского в школьной программе» вместо научно—исследовательских материалов могут присылать авторские учебно—методические разработки учебников по творчеству Иосифа Бродского. Понятно, наивные почитатели Рубцова? — уже учебники по Бродскому пишутся! Бедные школьники...

«Вспомним русскую поэзию,— пишет академик Всеволод Троицкий.— Какое слово в ней является ключевым? Конечно, слово любовь, люблю. Например: «Люблю Отчизну я...», «Люблю дымок спалённой жнивы...» (М. Ю. Лермонтов), «Люблю грозу в начале мая...», «Я лютеран люблю богослуженье...», «Люблю глаза твои, мой друг...», «Люблю смотреть, когда созданье Как бы погружено в весне...» (Ф. И. Тютчев), «Люблю дорожкою лесною, Не зная сам куда брести...», «Люблю тебя, месяц, когда озаряешь...», «Люблю я горные вершины...» (А. Н. Майков) и т. д.

А теперь приведём несколько стихов О. Мандельштама, включённого в школьную программу: «...И Батюшкова мне противна спесь...»

Не угодил, видите ли, русский поэт Батюшков Осипу  Эмильевичу! И ещё: «Я ненавижу свет Однообразных звёзд...» Или: «Как я ненавижу пахучие древние срубы...» Нелишне напомнить, что вся Россия была деревянной, и «пахучие древние срубы» — это типическая картина старой Руси, России, которая мила русскому сердцу и которую О. Э. Мандельштам (я не виню его в этом) в сущности, не сумел полюбить... Ведь он искренно говорил о себе («мы»): «Мы живём, под собою не чуя страны...» Не чуял. Можно ли за это осуждать? Нет. Но ставить как образец такое отношение — недопустимо...

Теперь о Бродском, которого так старательно «делают» гением и совершенно неосновательно сравнивают с самыми великими поэтами. Оставим в стороне его русофобские выпады и обратимся к его поэтическим достоинствам. Вот что пишет о его стихах лауреат Нобелевской премии, академик РАН А. И.  Солженицын: «Бродский нередко снижается до глумления», «смотрит на мир. ..с гримасой неприязни, нелюбви к существующему». Чуждый «русской литературной традиции, исключая  расхожие  отголоски, оттуда выхваченные», этот поэт «почти не коснулся русской почвы» и т. д.

Так зачем же навязывать школьником беспочвенную поэзию? Нелишне учесть также, что И. Бродский, как выразился И.  Шарыгин, «постепенно терял свой русский язык». Почему же такой поэт включён в школьную программу «взамен» настоящих классических русских поэтов? Ответ напрашивается сам: потому что его поэзия созвучна общему направлению современной культурной политики — вытравить русский дух. К примерам академика можно ещё добавить Александра Блока, который обращался к нищей России: «Твои мне песни ветровые, как слёзы первые любви». Снова пронзительная любовь даже к нищим избам. О, знал бы Блок, кто посмеет беспардонно судить о творчестве поэта, который боялся, «чтобы распутица ночная от родины не увела».

Вот диалог тех, кого распутица увела в США:

Иосиф Бродский:

— Блока, к примеру, я не люблю, теперь пассивно, а раньше — активно.

Соломон Волков:

— За что?

Бродский:

— За дурновкусие. На мой взгляд, это человек и поэт во многих проявлениях чрезвычайно пошлый.

Мало ли о чём могут  гнусно  трепаться два русофоба, однако это беспрерывно публикуется в журналах и книгах! Но вернёмся к поспешно возведённому памятнику.

Нобелевское лауреатство персонажа совершенно не при чём. Лауреатами не стали ни Блок, ни Ахматова, увековеченные в бронзе, ни Твардовский, но многие деятели культуры и даже еврейские вменяемые литераторы понимали, что просто неприлично открывать памятник Бродскому раньше многострадального памятника Александру Твардовскому, которому долго не находилось места даже рядом с редакцией «Нового мира» в канун 100—летия со дня рождения поэта и 70—летия начала Великой Отечественной, с дорог которой шагнул к читателю великий образ Василия Тёркина!

«Я не могу вам цитировать Бродского наизусть, потому что у него особая мелодия стиха и нужно просто быть профессионалом, но я очень люблю Бродского, много его читал»,— оправдывался министр культуры Александр Авдеев.

Хотелось воскликнуть: «Ну, на худой конец, тогда пусть вспомнит хоть строчку из «Василия Тёркина» у памятника классику советской поэзии, если дождётся этого события на своём посту...»

Не дождался, дипломат. Тогда, может быть, ускорит позорно затянувшийся инцидент новый министр культуры — Твардовский, Бродский... Мединский. Но у последнего — другой стиль: либерально-публицистический и замашки, далёкие от ежедневной кропотливой работы.

После раздумий о столь удручающей картине современной культуры, после пейзажа, на котором разворачивается битва за русскую культуру, можно снова вернуться к  немосквичу  Бродскому. В журнале «Звезда» (1997, № 7) появился небольшой материал Бенгта Янгфельдта с одним стихотворением из архива Бродского и послесловием о том, как Иосиф, несмотря на настойчивые приглашения, не пожелал приехать в Москву, которую никогда не любил и не понимал:

«Осенью 1990 г. готовилась в Москве телепередача с названием «Браво-90», куда пригласили Бродского. В Москву поехать он не захотел. Я тогда снял видеофильм с ним (в Швеции, где он в то время находился), который показали в телепередаче, куда пригласили и меня. Была также приглашена моя жена Е. С.  Янгфельдт-Якубович — исполнять песни на стихи русских поэтов. Узнав об этом, Иосиф вдруг сказал: «Подождите, у меня есть что—то для вас»,— и пошёл за портфелем (это всё происходило у нас дома). Со словами: «Вот это вы можете положить на музыку»,— он дал ей авторскую машинопись стихотворения «Песенка о Свободе», написанного в 1965 г. и посвящённого Булату Окуджаве. Положенная на музыку моей женой, «Песенка» была впервые исполнена ею в программе «Браво-90», показанной в начале 1991 года, но, по-видимому, нигде не напечатана.

Жена много говорила с Иосифом о песне, о том, какое значение имеют для неё стихи, положенные на музыку. Но она никогда не задавалась целью петь Бродского, зная, что другого просодического выражения, чем собственное, он не признаёт — он очень не любил, когда актёры читают или поют его вещи. Тем не менее, мелодию «Песни» она сочинила. Очевидно, поэт счёл, что именно это стихотворение, с его балладным настpоем, подходит для такой жанровой метаморфозы».

      Привожу начало этого «вздрога поэзии» с дешёвым приёмом парадокса, не имеющего ни намёка на балладу:

Ах, свобода, ах, свобода. Ты — пятое время года. Ты — листик на ветке ели. Ты — восьмой день недели. Ах, свобода, ах, свобода. У меня одна забота: почему на свете нет завода, где бы делалась свобода?

      Как это нет? Есть целые государства — заводы по производству свободы — США, Израиль, Латвия, где Юрий Лужков хотел получить гражданство. Да мало ли... Только вот памятники озабоченным любителям свободы ставят почему-то в Москве.

       Яков Гордин написал в своём эссе: «Ленинград, Петербург был для него удивительным сочетанием пространства и времени. И, быть может, время играло в его восприятии города большую роль, чем пространство. В августе 1989 года Бродский писал мне из Стокгольма: «Тут жара, отбойный молоток во дворе с 7 утра, ему вторит пескоструй. Нормальные дела; главное — водичка и всё остальное — знакомого цвета и пошиба. Весь город — сплошная Петроградская сторона. Пароходы шныряют в шхерах, и тому подобное, и тому подобное. Ужасно похоже на детство — не то, что было, а наоборот».

Последняя горькая фраза многое объясняет. Ленинград был для него не столько тем, что произошло в реальности, сколько миром несбывшегося. Это был город юношеских мечтаний и потому особенно любимый... В юности Бродский стремился к слиянию с городом, ища в нём жизненной опоры.

«Да не будет дано умереть мне вдали от тебя...» (Ещё одно несбывшееся пророчество — А. Б.)

С самого начала и до последних лет жизни Петербург был для него не просто городом, который он любил, но средоточием всего самого важного: несчастья и любви, озарений и отчаяния, гордости и горечи. Бродский был великий путешественник, объехавший полмира. Но движение в пространстве — акт механический, движение во времени — творческий акт. Ленинград — Петербург для Бродского существовал во времени ярче и явственней, чем в пространстве».

Но и Яков Гордин нисколько не протестовал, чтобы первый монументальный, уличный памятник поэту появился в реальном московском пространстве. Хотя, конечно, ещё в ноябре 2005 года во дворе филологического факультета Санкт-Петербургского университета по проекту К. Симуна был установлен формально первый в России памятник Иосифу Бродскому. Но скульптура  во дворике — это не парадный и вызывающий монумент! Кстати, место памятника в Питере выбрано не случайно. Сам Бродский рассказывал Рейну про желание учиться в ЛГУ: «Впрочем, я думаю, что у меня была некая аллергия, потому что, когда я видел какие-то обязательные дисциплины — марксизм-ленинизм, так это, кажется, называется,— как-то пропадало желание приобщаться... Но всё-таки помню, как я ходил по другому берегу реки, смотрел алчным взглядом на университет и очень сокрушался, что меня там не было. Надолго у меня сохранился этот комплекс...»

Теперь, по Фрейду, комплекс вытеснен и компенсирован памятником во дворе. Но Москве-то совершенно незачем было комплексовать и отличаться. Я всегда был против сноса любых памятников — пусть стоят, напоминают, предостерегают, но  этот...

Будь моя воля коренного москвича-патриота — снёс бы!

Опытный редактор одного издательства прочитал мою критическую книгу «Вечный жид», который стал «Вечным скитальцем», и сказал, как в воду глядел: «Замолчат!». Так оно  и вышло. Хотя недавно книга вышла в «Эксмо» уже третьим изданием.  Правда, в третьем варианте на обложке автора – вообще нет! Есть название серии, потом: «Иосиф Бродский – вечный скиталец», только на титуле, внутри стоит – Александр Бобров. Полный бред! Тот, кто хочет купить Бродского – ошибается и матерится, тот, кто хочет купить слово правды Боброва – просто проходит мимо. Интересно, что даже мои противники на литературном поле на мою книгу никак не прореагировали: книгу Владимира Бондаренко об «имперце»—Бродском (комплиментарную, в основном) – хвалили или критиковали (мало, мол, хвалил!), а о моей – ни слова. Ну, хоть бы написали: плохо написана и говорить, дескать, не о чем. Нет, просто замолчали. А я ведь и презентацию в ЦДЛ проводил,  приглашал желающих – апологетов Бродского и тех, кто его не любит, чтобы поговорить, почитать стихи и разобраться в этом сложном феномене, который явился и был возвеличен как наиболее талантливое оправдание всех диссидентов, эмигрантов, ниспровергателей православной культуры и классической русской литературы.  Владимир Исаакович Соловьёв – американский собеседник Бродского и автор книг о нём прямо заявляет: «…Лучший русский поэт не только моего поколения, но и нашего времени». Что такое «наше время»? Входят ли в него поэты более органичные и выдающиеся — Ахматова, Твардовский, Смеляков, Соколов, Рубцов, Кузнецов?

Как сейчас помню, презентация проходила перед моей поездкой на Украину (меня СБУ депортировало из Украины только в январе 2018 года и лишила права въезда, как подрывателя незалэжности), а ведь больше  двадцати лет назад Иосиф Бродский посвятил нэньке Украине самое резкое стихотворение, из всех известных мне:

     Скажем им, звонкой матерью паузы медля строго:

     скатертью вам, хохлы, и рушником дорога!

     Ступайте от нас в жупане, не говоря — в мундире,

     по адресу на три буквы, на все четыре

     стороны. Пусть теперь в мазанке хором гансы

     с ляхами ставят вас на четыре кости, поганцы.

     Как в петлю лезть — так сообща, путь выбирая в чаще,

     а курицу из борща грызть в одиночку слаще.

     Прощевайте, хохлы, пожили вместе — хватит!

     Плюнуть, что ли, в Днипро, может, он вспять покатит…

Да в том-то и трагедия, что не покатит Днепр вспять, что никто не сможет грызть в одиночку курицу, что жить нам веками вместе… И эти стихи, и украинскую реальность хотел обсудить, но вечер получился малолюдный и вялый.

А влияние Бродского – продолжает оказывать губительное воздействие.

ЗАЁМНАЯ КРОВЬ: КУШНЕР И ДРУГИЕ

Как Бродский рыж, торжествен и печален,

с каким он нимбом, блин, над головой.

Ночами, днями, днями и ночами

все восхищённо пишут под него…

    Соня Швах: Эпигонам Бродского

Больше четверти века каждый сентябрь, в первое бабье лето, я обязательно прихожу на Московскую международную книжную выставку-ярмарку (она не проводилась только в году буржуазного переворота – 1991-м!), встречаюсь со знакомыми издателями и писателями, знакомлюсь с неведомыми прежде, пытаюсь разглядеть что-то новое и обнадёживающее в этих пёстрых праздниках книги, написать о том, что обрадовало и огорчило. Разочарований, увы, с каждым годом прибавляется. Дело не только в том, что уходит, как отсвет лета, сам возраст лёгких увлечений и  очарований, а в точном осознании, что даже самого великого и традиционного в России – книги! – коснулись типичные и дурные рыночные влияния. Это касается всего – от цены и подачи издаваемого до состава и содержания книг, ярмарочных мероприятий.

Никогда не заострял особого внимания на конкурсе «Лучшая книга года», проводимый Роспечатью. Уж настолько мы привыкли к одному кругу имён, к избранной тусовке, что нет никакого смысла следить. Порой поинтересуюсь, что же признанно самым-самым лучшим книжным изданием. Запомнилось какое-то питерское издание Михаила Булгакова с черновиками (спасибо за открытие, как говорится!), а в упоминаемом году победил 8-томник Андрея Платонова. Замечательный писатель, что и говорить, но давно открытый, напечатанный и не только осмысленный, но и уродливо переосмысленный (отвергнуты всей жизнью больной  страны его произведения, страстно воспевающие труд, его патриотическая публицистика военных лет и проч.). Но как тут спорить с выбором такой фигуры!

А вот о поэтической части конкурса того года напомнить стоит. Торжество наследия Бродского! В шорт-лист номинации «Поэзия года» тогда попали:

Даже умиляла эта откровенная позиция отборочной комиссии, жюри и всей Роспечати – ничего исконно русского, патриотического, не дай бог  провинциального или почвеннического.  Ясно же, что приз получил Кушнер, отмечавший тогда в сентябре 75-летие – ну, хоть для смеха включите какого-нибудь колоритного поэта из национальной республики или яркого продолжателя линии Блока—Есенина—Рубцова, нет – только апологетов и продолжателей Мандельштама—Бродского. Про анекдотичность попадания многолетней серии зарубежной поэзии в номинацию «Поэзию года» даже говорить не хочу: в крайнем случае можно было выделить последний том, вернее, его переводчиков, если сделаны новые блистательные переводы.

Первым стояло имя стихотворца, который остаётся для меня загадкой не в смысле поэтической глубины и новизны, а по степени обласканности и всеприсутсвия: в любой зарубежной делегации, на всяком форуме, официальной и телевизионной тусовке он – Максим Амелин, член жюри Национальной литературной премии «Большая книга», издатель, переводчик, эссеист. Телеведущий всех книжных программ на «Культуре» Николай Александров растолковывает нам: «Гнутая» речь противоположна речи прямой. Действительно, поэзия Максима Амелина как будто вырастает из поэзии классической, из XVIII столетия. Третьяковский и Державин — эти поэты чувствуются  в лексике Максима Амелина. Он будто намерено усложняет свой поэтический язык». Более всего, уверен, автор «вырастает» из поэзии Иосифа Бродского, который любил перечисленных поэтов, а ещё – Баратынского и Слуцкого.

Хватит сравнений развесистых! — Ни одновыразить мысль простейшую не способно: кто безупадочен, тот не создатель, но лишь исполнитель, творящей лишённый силы, и не дерзает заданность побороть, кровью заёмной свои наполняя жилы, собственной миру являя чужую плоть.

       Сразу скажу, что «заёмной крови» у Амелина – в избытке. К тому же, жюри могло бы и учесть, что претендент издал свою объемную книгу стихов и эссе в своём же издательстве, что заметила с иронией ведущая программы на либеральном «Эхе Москвы»:

К.ЛАРИНА: Хорошо быть главным редактором, правда? Можно издавать свои книжки все время.

Е.СВЕРДЛОВА (директор издательских проектов) : Вот, представляете, как нам было тяжело уговорить Максима Амелина издать эту книгу?

К.ЛАРИНА: А что, он не хотел? Сопротивлялся, не хотел, «Ну что вы, что вы», говорил.

Е.СВЕРДЛОВА: Нет, потому что говорил «Главный редактор – это не этично, это очень плохо».

К.ЛАРИНА: Ну, он прав.

Е.СВЕРДЛОВА: Безусловно. И эта книжка была издана не благодаря, а вопреки тому, что он – главный редактор.

Вот как дерзко и весьма «рыночно»! – придёт к ним талантливый автор с улицы, а все деньги на книгу главного редактора ухлопаны. Я когда работал  главным редактором «Советского писателя», позволял себе составлять или писать только редкие прибыльные книги, которые расходились даже в мягкой обложке.

Олег Филиппенко в «Литературной России» (№5—2005) написал так: «Вот вам как пример строфа из стихотворения Максима Амелина, одного из самых способных эпигонов Бродского:

 Избирая медленного вместо

Горней жизни — быстрый огнь земной,

Как не знать, что дрожжевое тесто

На скворчащем противне с одной

Стороны, чтоб стать с другой румяно,

Подгорает поздно или рано.

 То, что мысль здесь выражена темно и коряво, по-моему, сразу бросается в глаза. То, что эта мысль пустопорожняя, доходит не сразу. Собственно, так сложно и нужно автору конструировать свои тексты, чтобы не обнажить убогость содержания.

В своё время в Москве было большое количество подражателей манеры и стиля В. Высоцкого. На Ваганьковском кладбище, Старом Арбате и ещё бог знает где — даже на телевидении — эти люди — кто с гармошкой, кто с гитарой, рвали голосовые связки, и я всегда испытывал стыд и неловкость за этих людей, да и за себя почему-то... Примерно то же чувство я испытываю, читая бесчисленных подражателей Бродскому... Перефразируя Ленина, это, как правило, худшее подражание худшему Бродскому... Казалось бы — бог с ними. Но плохо, что эти люди — некоторые из них — формируют современный литературный вкус.

К чему я это? Да к тому, что имейте совесть, господа литераторы! Можно монополизировать литературный процесс, но нельзя монополизировать истину... А истина в простом и глубоком поэтическом дыхании авторов».

Весьма солидный том избранного выпустил и запыхавшийся Александр Кушнер, ставший победителем, но наглядно доказавший, что он выдыхается, становится скучнее и прозаичнее. Вот две строфы: первая – из давних стихов:

Придешь домой, шурша плащом, Стирая дождь со щек: Таинственна ли жизнь еще? Таинственна еще.

И это таинственное шуршание с шипением – завораживает. А теперь он пишет о художнике, рисующем портрет с натуры:

А слава, видимо, его не волновала,

Она придет к нему лишь через триста лет,

А жизнь таинственна, а краска не устала,

Вобрав печаль в себя, и пристальность, и свет.

Никакой таинственности и «поэтическая краска — устала. Правда, пристальность до перетекания в рифмованную прозу – осталась, даже возведена в степень:

До чего ж увлеченно они говорили, Эти двое, на Невском, один помоложе И повыше, — прохожие их обходили, —Прямострунный, на Гамсуна чем-то похожий, Челкой, может быть, и артистическим видом, А второй, лысоватый еврей длинноносый С выражением ласковым, полузабытым Тихой мудрости чудной в отсутствие позы.

(“На Невском”)

Нарочито усложнённый синтаксис отдаёт Бродским и только утяжеляет стих.

Сергей Павлухин написал о книге Владимира Соловьёва «Два шедевра о Бродском. Три еврея. Post mortem»: «Эту книгу я взял по ошибке – думал, что автором является уважаемый мной тележурналист. Но это был не Владимир Рудольфович, а Владимир Исаакович – автор «Записок скорпиона», «Плачущего человека», и еще полутора десятка подобных книг. В предисловии он себя позиционирует, прежде всего, как литературного критика, а потом уже «кандидат наук, член Союза писателей, Всероссийского театрального общества и проч.». Эта книга – ярчайший пример пустословия.

Главная линия, на которую нанизаны словесные выделения автора, – соперничество двух поэтов: Иосифа Бродского и Александра Кушнера. Уже на первых страницах начинаешь понимать, что автор обладает очень специфическим складом ума, который позволяет ему писать: «Эмма Бовари – это я! И Анна Каренина – тоже. Не знаю, прыгал ли Лев Николаевич под паровоз, но то, что он раскидывал ноги перед Вронским, будучи в то же время им и ревнуя к нему (все-таки не он!), — несомненно».

Характеристика Натальи Гончаровой (жены А.С. Пушкина) предельно лаконична – «слаба на передок». Сразу становится ясно, что главной целью автора является эпатаж и скандал вокруг своего имени.

Автор с гордостью рассказывает о сплоченной «стае» друзей в зимнем Доме творчества в Комарове. Они спаяны личным и идейным единством. В этот круг редко кого и редко когда приглашают. Соседи (писатели-побратимы), тайно завидуют и почитают за честь, если его когда-либо пригласят на вечерние посиделки. Но единство это мнимое, общность – фиктивная. Все уже надоели друг другу и втайне друг другу завидуют – тот получил квартиру, а этот еще нет; у того вот-вот выходит книжка, а у этого отложили. Зависть и злоба за фасадом тесной дружбы и взаимной любви. Некий клубок друзей-приятелей…

Говоря о своих знакомых, Соловьев убежден – лишенные государством прочих своих «мужских» прав, они все свои силы бросили на секс, надеясь хоть тут утвердить пошатнувшееся свое мужское достоинство, а заодно и самолюбие. Судить об этом можно по той характеристике, которую автор дает Лидии Яковлевне Гинзбург – «старая толстая еврейка, когда-то красивая, сейчас – бесформенная, до сих пор страстная лесбиянка, и ее любовные конфликты с домработницей – сюжет для небольшого рассказа». Вместе с тем – именно она была подпольным вождем литературного Ленинграда в середине 70-х годов прошлого столетия. Самые теплые слова в ее адрес: «мелкий бес крупных габаритов».

И эта женщина берет под свое покровительство молодого поэта Александра Кушнера. А вот молодой Иосиф Бродский этим окололитературным «бомондом» был отвергнут. Отвергнут из-за несговорчивости, неуступчивости, бескомпромиссности. К тому же были в нем независимость, высокомерие и ораторский гипноз, необходимые, чтобы увлечь слушателя.  Тут автор сравнивает Бродского с теми евреями, которые сводили с ума толпы солдат, матросов, крестьян, рабочих на революционных митингах, заряжая слушателей прожектерским своим пафосом и утопическими проектами.

Владимир Исаакович пишет, что если бы не он, то Кушнер (которого Вл. Соловьев именует не иначе как «Сашей») на всесоюзную арену так быстро бы не вышел».

Заматеревший Саша Кушнер дал пространное юбилейное интервью в «Литературной газете». В частности, его корреспондент спрашивает:

– А что ещё вас беспокоит в нынешней поэзии?

– Мне не нравится нытьё в стихах. Ноют и ноют. Всё-то у них плохо. Ничего, кроме выпивки, не остаётся. Всё тускло. Всё скучно. Ну, прямо по Лермонтову: «И скучно, и грустно, и некому руку подать…», только у него об этом сказано в прекрасных стихах, а наши поэты похожи на юнкера Шмидта из Козьмы Пруткова, который «хочет застрелиться».

Иногда мне хочется спросить ноющего поэта: «Ну, скажи, пожалуйста, а когда бы ты хотел жить? В какие времена? Ну, вот тебе сейчас так скучно, так плохо. Всюду валяются бутылки из—под пива… Всюду грязь, всюду мерзость, тебе, такому прекрасному, ни на кого не похожему, никем не понятому, некуда деться… А скажи, пожалуйста, в 1917-году тебе было бы лучше? А в 1930-м? А в 1937-м? В 1941-м? В 1949-м? А может быть, тебе было бы хорошо при Николае I? Даже если бы ты был крепостным мужиком? Или при Александре III? А ты Блока читал, дорогой? Тогда, может быть, вспомнишь: «Рождённые в года глухие / Пути не помнят своего. / Мы – дети страшных лет России – / Забыть не в силах ничего». Так что, Блок врал, по—твоему?!».

Нет, Блок не врал. Но, думаю, что не врал в своих заметках и Юрий Колкер – трудно печатавшийся поэт, а потом автор знаменитой песни «Долго будет Карелия сниться», когда писал про Кушнера: «Сам он был и остается патриотом. И каким! Беру из стихов, написанных позже, но в этом Кушнер не переменился. «И в следующий раз я жить хочу в России...»; «Жить в городе другом — как бы не жить»; «Я скажу тебе, где хорошо: хорошо в Ленинграде». Последняя строка произнесена уже после переименования города».

Вот – где самая суть, неоспоримая истина, но Кушнер от неё как бы отрекается. А ведь писал в подражание Бродскому и, наверное, в его адрес:

Вспомнить что-нибудь трудно, труднее всего — по желанью. Упирается память: ей, видишь ли, проще в засаде Поджидать нас, пугая то Вишерой вдруг, то Любанью. Почему ее вспомнил сейчас, объясни, Бога ради! Дует ветер с Невы, тополя прижимаются к зданью Я скажу тебе, где хорошо: хорошо в Ленинграде.

Кстати, начинается стихотворение со строки: «Я скажу тебе, где хорошо: хорошо в Амстердаме...». Дина Рубина, живущая в Израиле и получающая каждый год российские премии и награды,  в своей недавней книге, продававшейся на ММКВЯ, призналась, что Амстердам  – её любимый город.

Корреспондент спрашивает у Кушнера:

– Как вам сейчас пишется?

– Лет десять назад в одном стихотворении я написал: «Вот сирень. Как цвела при советской власти, / Так цветёт и сегодня, ничуть не хуже. / Но и я свою жизнь не делю на части…» И про свои стихи могу сказать то же, что и про эту сирень».

Сирень сиренью, но главные награды и премии посыпались на Кушнера после буржуазной контрреволюции именно в Санкт-Петербурге, особенно те, что связаны с солидным денежным вознаграждением:

Государственная премия Российской Федерации (1995)

Премия «Северная Пальмира» (1995)

Пушкинская премия фонда А. Тепфера (1998)

Пушкинская премия Российской Федерации (2001)

Премия «Поэт» (2005) – первая и самая большая тогда по деньгам и т.д.

Так что сирень для него продолжает махрово цвести и сладко пахнуть!

Александр Семенович – крайне серьёзный поэт, но иногда эта его аптекарская строгость и занудливость просто смешит. Поэтому я хочу закончить заметки своей пародией на юбиляра.

А это что у нас растёт, болиголов? Кокорыш, борщевик – ужасные названья. А может быть, купырь. О, сколько диких слов, Внушающих тоску! Народное сознанье…

     Александр Кушнер

Народное сознанье не тревожь,

Не надо нас пугать названьями-стихами.

В России если дождь и серебрится рожь,

Она и в хмурый день синеет васильками.

Не понял, не постиг ты дебрей словарей,

У нас ещё цветут от Луги до Малмыжа

И рыжий зверобой, и розовый кипрей,

И лютик золотой, и солнечная пижма.

А вот ещё один диковинный пример

Из области тоскливых средостений:

Хоть Кушнер Александр, хоть Александр Кушнер —

Ужасно далеки от почвы и растений.

                                         *  *  *

В Живом журнале Давид Эйдельман (не тот, который писал о декабристах, о Пушкине и вёл провокационную  переписку с Астафьевым, а другой) привёл любопытное суждение: «Борис Херсонский, которого многие недавно указали в ответ на мой вопрос за публикациями кого из современных русскоязычных поэтов надо следить, три года назад опубликовал в своем Живом Журнале цикл под названием «Не быть как Бродский»: «…не хотите показаться невежей — молчите о Иосифе. Не поминайте. Провинциалом сочтут или от дома откажут. Мало кто из моих приятелей не декларировал нелюбовь к Бродскому в разных выражениях и с разной настойчивостью. Еще хуже, если кто-то услышит обвинение в бродскизме. Это оскорбуха в оба уха…

Думаю, я единственный в тусовке, кто спокойно и без аффектации признает влияние Бродского на свои стихи... Самое симпатичное, что я услышал, это то, что я не более чем медиум, устами которого вполсилы говорит нобелевский лауреат. Я ответил, что более почетной реплики не слышал в жизни.

Попытаюсь реконструировать некий «список обвинений», которые мне приходилось выслушивать в адрес великого поэта».

Если нельзя применять поэтику Бродского, то в чем же эта поэтика заключается? Чего именно — нельзя? Приведу краткий перечень этих признаков, на которые реагируют немедленно. Бойтесь этого, друзья мои, бойтесь!

1. Стремление писать стихи циклами, развивая в последующем стихотворении тему предыдущего, смысловые венки сонетов. 2. Избегание открытого, декларативного выражения чувств. 3. Выраженная рефлексия, экзистенциальное напряжение, чувство пустоты и безысходности. 4. Анжабеман — несовпадение структуры фразы со структурой строки, перенос фразы в следующую строку. Это просто клеймо, не делайте так, дети, поставят в угол! Кто там сказал: это не Бродский придумал? Встань, если такой разумный. Как твоя фамилия? Вон и без родителей в школу не приходи!

Выйди вон, Херсонский. Этот приём придумали задолго до Бродского, его – почитай! — сплошь и рядом использовала Марина Цветаева, у которой учился Бродский. Только она это делала не механически, а куда более тонко.

По трехсаженным креслам: — Тронам иных эпох! —Макс! мне было — так лестноЛезть за тобою — БогЗнает куда! Да, видыВидящим — путь скалист. С глыбы на пирамиду, С рыбы — на обелиск...

Здесь ведь сквозит девичья очарованность, косвенное сравнение Волошина с Богом, но не кощунственное, а тонко-версифи-кационное, через перенос. А звукопись, а зримость описания, а живость воспоминания. И после всего этого в русской поэзии – рыбья холодность Бродского как образец? 5. Длинная строка
6. Сохранение и даже некоторая изысканность рифмы при достаточно свободном обращении с ритмом. 7. Сохранение грамматической структуры предложения. Конечно, много чего еще. Но на эти признаки в основном ориентируется искатель бродскизма.

       Всё перечисленное выше не принадлежит к открытиям Бродского.

Во втором действии, споря с Чацким, Фамусов характеризует жеманных московских девиц:

Умеют же себя принарядить.Тафтицей, бархатцем и дымкой, Словечка в простоте не скажут, всё с ужимкой; Французские романсы вам поют.И верхние выводят нотки…

Вот, собственно, характеристика околобродской поэзии».

Тут прагматично перечислены формальные признаки и приёмы, которые свойственны стихам эпигонов Бродского. Но есть и смысловое (или бессмысленное) главное сходство. Русская поэзия отличается тем, что поэт сквозь хаос трагического мира прорывается к гармонии, свету, при этом не прячась за формальными приёмами и метафорами, а подчиняя их высшей цели – самовыражению, исповедальности. Бродский и его эпигоны покрыты этими формальностями, как хладнокровная рыба чешуёй, и всё делают, чтобы скрыть тёмные движение души, презрение к другим людям или к «не своей стае».

В стихотворение «FIN DE SIECLE» Бродский четко констатировал: «Век скоро кончится, но раньше кончусь я». Эпигоны и неумеренные воспеватели Бродского только приближают эту кончину.