Тактичный всё же народ – наши патрули. Завидев солдата в самоволке (уж куда яснее: форма-то не парадная), никогда не подойдут к нему, пока он общается с немцами или, того лучше – с немочками. Инструкция, видимо, у патрулей такая была: при местных не борзеть. Будут топтаться, топтаться поодаль, махорить... Но стоит отдалиться от тех же немочек – всё, каюк.

Как-то под вечер мы с моим другом Толей Балацким, механиком-водителем, забрели в гаштет, кафе по-ихнему. Уже не помню названия городка: крохотный, так, селение. А забрели, ясное дело, из леса. Из того самого, где выше сосен взметнулись наши антенны, где с утра до ночи тарахтят движки наших радиостанций, где пахнет дымным чайком и где так сладко – о, господи! – дурманит дух свободы. Лес – это вам не портяночная казарма. Лес – это, братцы, свобода! 

Понял я это: лес – свобода, – только здесь, в армии, притом – в Германии. Он здесь такой же, как наш, подмосковный, разве что более хвойный. Ну, и понятно, поаккуратней, почище, построже. Даже излишне построже. До педантизма. Представьте себе, чуть ли не на каждой еле, сосне отметина: синяя, жёлтая, красная. На фига, спрашивается? Или те же глиняные горшочки на стволах. Опять-таки на фига?

Потом нам, несмышлёным, объяснили, что все деревья в немецком лесу пересчитаны, и за каждым из них ведется досмотр, о чём и свидетельствуют цветные отметины: такому-то дереву три года, такому-то – пять лет, такому-то – десять. Это – на распил, это – лечить, эту сосенку – под рождественскую ёлку. А горшочки на стволах? Для сбора смолы. А мы-то, изверги, крушили их, приговаривая: «Живодеры! Над деревьями издеваетесь!..»

Лес потому ещё – свобода, что подвигает на подвиги (такой вот каламбур); из леса, пусть и ненадолго, можно уйти, чтобы, как говорится, себя показать и на людей поглядеть, то есть ощутить ещё большую свободу. Ну и, по возможности, отметить эту самую свободу. Чревато, конечно. Но какой адреналин! Потому так любы нам были выезды в лес, на учения.

Словом, подходим мы с Толей Балацким к стойке бара, привычно распрямив гимнастерки. Ах, гимнастерка! Без малого столетие верой и правдой служила она русскому воинству: от генерала до рядового, – прочная, удобная и даже по-своему элегантная. Что она есть такое? Извольте. Та же длиннополая сорочка, но со стоячим воротником. И с нагрудными карманами. Ну и, естественно, с погонами. Как-то задался вопросом: сколько же пуговиц на ней? Оказалось, тринадцать: на вороте, на манжетах, на погонах, на карманах. И каждая – со звёздочкой. Как же после этого было не уважать её, такую звездастую?

Рыже-зелёная, когда новенькая. А если уже бывалая-перебывалая, прокалённая солнцем и отстеганная дождями и мытая-перемытая, – а драили мы её щеткой, прямо на асфальте, – то и вовсе бежевая. Хэбэшная. В гимнастерке, туго подпоясанной ремнём (ни складочки!), поневоле выглядишь стройнее. Украшала она в своё время и меня…

А бляхи-то, бляхи на ремнях! Горят! И –  стрелки на штанах. Как наводить их, служивые знают. Оттягиваешь штанину вдоль ноги и несколько раз проводишь по изгибу междузубьем расчёски: вверх-вниз, вверх-вниз. И стрелка готова. Такая вот солдатская смекалка…        

– Гутэн таг! – при этом успеваем окинуть взглядом зал: наших, в смысле офицеров, вроде нет. Встреча с ними была бы весьма нежелательной. Как с теми же «макаронниками», как называли мы сверхсрочников (прапорщики – по-нынешнему), имея в виду их сытую макаронную жизнь. Суть в том, что любимым нашим блюдом были макароны по-флотски. Деликатес! Давали нам их редко, в основном по праздникам. Сверхсрочники же, питаясь в офицерской столовой, могли улепетывать их сколько угодно.

В общем, и те, и другие запросто могли нас сдать: ведь нам, срочникам, строжайше было запрещено посещать питейные заведения. Более того, имелось негласное указание владельцам этих самых заведений при появлении нашего брата тут же сообщать об этом в комендатуру.

– Т-а-а-г! – вторит розовощёкий бармен. 

Ох уж, эти немцы! До того небрежны в приветствии. Ну, почему бы не сказать, как надо: «Гутэн таг!», «Гутэн моргэн!»? Нет же: «Т-а-а-г!», «Мо-о-ргэн!» Или – «Видэрзээн» вместо «Ауфвидэрзээн». На звуках что ли экономят? И тут верны своему прагматизму? Это равносильно тому, чтобы мы, здороваясь, говорили друг другу: «Де-е-нь!», «У-у-тро!» Нет же, говорим нормально: «Здравствуйте!», «Добрый день!», «Добрый вечер!» Ну, друзьям, понятно, «Привет!», «Пока!»

Вспомнилась история почти анекдотическая. Рассказали мне её сами «макаронники». Набрались они крепко, шумели, наверняка буянили. Законопослушный бармен тут же позвонил в комендатуру. Забрали хлопцев. Отсидели они, всё честь по чести, и снова сюда, в гаштет: «У-у, морды!» Бармен понял по-своему: «Гут моргэн!», «Гут моргэн!..» Умеют, значит, правильно сказать, когда захотят…

– Вотка? – бармен вскидывает на нас голубые глаза:

– Я-а-а, – киваю я. «Я-а-а» у них – наше «да». Ну, язык! И решительно добавляю:

– Цвай хундерт! (Двести.)

Балацкий, нахмурившись, смотрит на меня. Он не знал и не хотел знать немецкого языка по идейным, как говорил, соображениям. В войну погиб его дед, инвалидом вернулся отец. Как такое забыть? Конечно, он понимал, что немцы теперь не те, многое узнали и осознали, да и сами натерпелись от своего бесноватого фюрера, тем не менее, глядел на них так, словно хотел убедиться: действительно ли всё поняли и осознали?

Как-то в гаштете… Опять гаштет! Любили мы всё-таки хаживать в это заведение. И не выпить ради. Для этого немало и других возможностей было. Общения ради хаживали мы в гаштет. Пусть на кое-каком немецком, а с той стороны – на кое-каком русском, но ведь изъяснялись: кто есть кто, откуда, немного о политике…Мы это называли народной дипломатией.

Так вот, в течение, наверное, получаса Балацкий общался с одним пожилым немцем при помощи всего двух фраз: «Гитлер – сука!» – восклицал Балацкий, уже изрядно поддавший. «Сталинград!» – вторил ему немец, качая хмельной головой. «Гитлер – сука!» – снова восклицал Балацкий, ударяя кулаком по столу. «Сталинград!» – снова повторял немец и, задрав на спине рубаху, показывал зарубцевавшиеся раны. И ведь понимали друг друга.

Своего «сталинградского» немца, уже совсем «хорошенького», он довёл до дому, прислонил, как полагается, к дверному косяку. Тот панически замахал руками: «Цюрюк!» В смысле – назад. За дверью, действительно, послышался женский голос. Балацкий, понятное дело, ноги в руки и – назад, в часть…

Эту историю он нам частенько рассказывал. Мы ухахатывались. Особенно над этим его «Гитлер – сука!» Как будто немец, и впрямь, понимал, что такое по-русски «сука».

Всё еще нахмурившись, он смотрит на меня, потом переводит взгляд на бармена и для убедительности выбрасывает два пальца. Тот понимающе кивает:

– Айн момэнт», – и ставит на картонки-кругляшки две слёзные стопочки.

Как сейчас вижу: берём мы эти стопочки и аккуратно так, нежнейше, наслаждаясь их прохладой, чокаемся:

– Будем!», – и лихо опрокидываем. Не спеша, закуриваем. Свои, махорочные.

– Ну, шо? – спрашивает Балацкий. – Ишо по одной?

Расслабившись, он любил вклинить в свою речь украинские словечки. И ещё – когда волновался. Тут уж запаса русских слов ему яв-но недоставало. Родом он был откуда-то из Прикарпатья, то ли из Тернопольской, то ли из Хмельницкой области. А вообще, мы как-то мало интересовались, кто есть откуда: из какого города, села, посёлка? Это не считали столь важным. Важно было, что все мы из Союза.

– Чуть повременим, – говорю Балацкому, – оглядимся, освоимся.

Зал небольшой. Мягкий полумрак, деревянные столы, заставленные пивными кружками, лимонадом – пожилые, молодежь, дети. Немцы любят отдыхать в гаштете всем семейством.

– А нас, кажется, приглашают, – киваю на столик у окна. –  Вон тот камрад в клетчатом пиджаке. Давай ещё по сто – и к нему.

– Давай.

Присаживаемся. Кладём на стол краснозвёздные пилотки: 

– Гудэн абэнд! (Добрый вечер!)

В ответ, естественно, «А-а-бэнд!».

– Камрад! – приподнимаю стопку. – Гэзунд! На здоровье!

Он никак не отреагировал на мои слова или сделал вид, что не понял меня, и, отхлебнув пива, продолжал глядеть на нас не то чтобы с интересом, а как-то проникновенно-пытливо, и глаза холодные, что небо осеннее.

– Капрал? – задерживает взгляд на моих погонах.

– Сержант, – констатирую я, заведомо зная, что он опять чего-то не поймет.

– Бундэс рэпублик – гут. Дойче дэмократише републик – шлехт, – чеканит слова.

– О чём это он? – наклонился ко мне Балацкий.

– Да так… Западный он немец.

– Оцэ дило! – насупился Балацкий, пухленькое лицо его порозовело, короткий «ёжик» на голове ощетинился. – Мотаем отсюда!

– Погоди. Не так сразу.

Отпили ещё по глоточку. Да, непростая штучка – этот камрад. Да какой он к чёрту камрад? Казачок засланный.

– Бундэс републик,– обращаюсь к нему, так же чеканя слова, – капитализм.

– О, я-а, я-а! – воскликнул он и поднял большой палец.

– ДДR, ГДР,  – продолжаю я,  – социализм, справедливость.

Он слегка поморщился, напрягая слух, потом покрутил пальцем у виска:

–  Найн! Шлех!.

Похоже, он провоцировал нас. Хотя бы Балацкий не изрек своё сакраментальное «Гитлер – сука!» И тут слышим справа и слева свистяще-шипящее:

– Официрен! Официрен!

 Я сидел спиной к двери, Балацкий – вполоборота.

– Что там? – тихо спрашиваю его.

– Патрули. Трое. Офицер и два солдатика.  

– Да, влипли. Ладно, что-нибудь придумаем.

Казалось, зал со всеми его мэнами, фрау, киндерами замер. Одни взирали на нас с любопытством: дескать, чем всё закончится? Другие – с сочувствием: мол, такая уж солдатская доля – ущемлённость во всём и вся.

– Где они? – спрашиваю Балацкого.

– У стойки бара. Лимонад пьють.

Немец, уже достаточно раскрасневшийся, расплылся в нехорошей улыбке:

–  Дас ист паник?

«Да помолчи ты, чёрт рыжий!», – чертыхаюсь про себя и снова к Балацкому:

– Вечно стоять они там не будут. А к нам, пока мы за столиком, не подойдут, сам знаешь.

– Так-то оно так… О-о! Офицэр кудысь подився.

– Может, в туалет? Сваливаем!

Разом вскочили и, схватив пилотки, рванули к выходу мимо шумных столиков, мимо солдатиков с патрульными повязками:

– Тихо, ребята! Вы нас не видели.

Те и мяу сказать не успели, как мы уже были на улице и во весь упор неслись в сторону темнеющего невдалеке леса. Лес, он – родной, он спасёт! Вот и заветная тропинка. Мы её ещё днём присмотрели. Летим, не успевая потирать обожённые хвойными лапами лоб, щёки. 

– Передохнём, – сдается Балацкий. – Нас воны уже не догонють. Та й не знають, куда мы побиглы.

– Догадаться могут. В лес, где учения. Но мы через двадцать минут будем на месте. А там нас фиг найдёшь.

– Это точно, – согласился Балацкий. – Слухай, а той нимэць точно с Запада?

– Сто процентов.

– Шпион?

– Да ладно тебе.

– Впэршэ шпиона бачу. Вин шо, хотив нас завэрбовать?

– Тебя завербуешь! Хорошо, хоть не стал восклицать: «Гитлер  сука!»

В темноте я почувствовал, как он улыбнулся:

– А солдатикам, мабуть, влэтыть за нас.

– Ничего, обойдётся. На губу, по крайней мере, не посадят. А придёт час, сами станут в самоволку бегать. Дело солдатское.

– И то так, – он замедлил шаг.

– Ты чего? Надо поспешать.

– Водку не допылы?

– Ну, Балацкий! Ну, хохол! О водке сожалеет. Скажи спасибо, что ноги унесли. А то были бы нам цвай хундерт…