1.
1.
НОЧЬ НА РОДИНЕ
Высокий дуб. Глубокая вода.
Спокойные кругом ложатся тени.
И тихо так, как будто никогда
Природа здесь не знала потрясений.
И тихо так, как будто никогда
Здесь крыши сел не слыхивали грома!
Не встрепенется ветер у пруда,
И на дворе не зашуршит солома,
И редок сонный коростеля крик…
Вернулся я – былое не вернется!
Ну что же? Пусть хоть это остается,
Продлится пусть хотя бы этот миг,
Когда души не трогает беда,
И так спокойно двигаются тени,
И тихо так, как будто никогда
Уже не будет в жизни потрясений,
И всей душой, которую не жаль
Всю потопить в таинственном и милом,
Овладевает светлая печаль,
Как лунный свет овладевает миром…
В первой строфе поэт будто осеняется крестным знамением: «высокий дуб» – рука с троеперстием вверх; «глубокая вода» – рука вниз; «спокойные кругом ложатся тени» – рука прочерчивает горизонталь от плеча к плечу. И я, читая, будто бы вместе с Рубцовым налагаю на себя крест…
«И тихо так…» Тишины, тишины хочется, каждому из нас, каждой душе живой… И поэт, найдя эту тишину для своей души, милосердно делится ею…
«Вернулся я…» Откуда и куда вернулся Рубцов? Понятно, что, вечный странник вернулся он из очередного странствия… Но куда? «Ночь на родине» – называется стихотворение. Что здесь называет он родиной? Деревню Николу? Но там, насколько я знаю, нет дубов над глубокою водой… Где-то я слышал или читал, что стихотворение написано в селе Погорелово (Вологодского района), где часто бывал он в гостях у своего друга Сергея Чухина. За небольшим чухинским домом действительно, есть пруды, есть и склоняющиеся над ними дубы и липы – остатки усадебного парка… Я бывал в домике Чухиных, в парке, видел эти, подёрнутые ряской, пруды… Насколько глубока в тех прудах вода, я не знаю… Вполне может быть, что там, в дружеском мирном приюте, и написал Рубцов эти стихи (или под впечатлением пребывания там). Но ведь Погорелово не родина для него… Или для поэта везде родина, где есть Россия, где есть возможность взглянуть на высоту дуба и опустить взгляд в глубину воды, где овладевает душой пушкинская светлая печаль?..
Осенившись поэтическим крестным знамением, двигаюсь дальше, к стихотворению, давшему название и всей книге…
ДУША ХРАНИТ
Вода недвижнее стекла.
И в глубине ее светло.
И только щука, как стрела,
Пронзает водное стекло.
О, вид смиренный и родной!
Берёзы, избы по буграм
И, отраженный глубиной,
Как сон столетий, божий храм.
О, Русь – великий звездочет!
Как звезд не свергнуть с высоты,
Так век неслышно протечет,
Не тронув этой красоты:
Как будто древний этот вид
Раз навсегда запечатлен
В душе, которая хранит
Всю красоту былых времен…
Вновь, сначала смотрим на воду, вглубь, но видим там, в глубине, не только щуку (древнюю волшебную, сказочную, но и вполне реальную сегодняшнюю рыбу), но и весь смиренный и родной вид (вспоминается и тютчевский «край родной долготерпенья, край ты русского народа»): берёзы, избы, храм… Глубина и высь сливаются. В глубине отражаются звёзды… В глубине воды и в душе навеки запечатлена красота былых времён. Но былые времена в единой для настоящего и будущего вечности…
И первое стихотворение, и это, и следующее и ещё многие в этой книге заканчиваются многоточием, то есть, как бы говорят о незаконченности пути и приглашают к его продолжению…
И вот будто от реки, от водной глуби, вместе с поэтом бегу я вверх, на холм, продирая ноги сквозь травы, и, запыхавшись, падаю и смотрю в небо, и веет от речной долины вечностью, и обступают меня видения…
ВИДЕНИЯ НА ХОЛМЕ
Взбегу на холм
и упаду в траву.
И древностью повеет вдруг из дола!
Засвищут стрелы будто наяву,
Блеснет в глаза кривым ножом монгола!
Пустынный свет на звездных берегах.
И вереницы птиц твоих, Россия,
Затмит на миг в крови и в жемчугах
Тупой башмак скуластого Батыя…
Россия, Русь –
Куда я ни взгляну!
За все твои страдания и битвы
Люблю твою, Россия, старину,
Твои леса, погосты и молитвы,
Люблю твои избушки и цветы,
И небеса, горящие от зноя,
И шепот ив у омутной воды,
Люблю навек, до вечного покоя…
Россия, Русь! Храни себя, храни!
Смотри, опять в леса твои долы
Со всех сторон нагрянули они,
Иных времен татары и монголы.
Они несут на флагах черный крест,
Они крестами небо закрестили,
И не леса мне видятся окрест,
А лес крестов в окрестностях России,
Кресты, кресты…
Я больше не могу!
Я резко отниму от глаз ладони
И вдруг увижу: смирно на лугу
Траву жуют стреноженные кони.
Заржут они – и где-то у осин
Подхватит эхо медленное ржанье,
И надо мной –
бессмертных звезд Руси,
Спокойных звезд безбрежное мерцанье…
Можно ли что-то добавлять к этим словам, нужно ли… Только повторять их, твердить, как молитву: «люблю твои избушки и цветы… люблю навек…»
…А те звёзды, что отражались в глубине воды, мерцают в безбрежном небе: снова соединяется глубина и высота. Мир поэта и читателя раздвигается до Вселенной и вечности…
Но вот спускаемся на землю, причём, далеко от родных вологодских мест. Стихотворение, написанное на Алтае или под впечатлением от пребывания там, посвящено Виктору Астафьеву. Снова поэт и я, его читатель, на берегу, но уже иной сибирской реки…
В предыдущем стихотворении вставала зловещая тень Батыя, в этом – поднимается сумрачная тень Чингиз-хана… Известно, что Рубцов хотел написать поэму о Чингиз-хане, делился с некоторыми друзьями этой задумкой. И эти стихи – подступы к теме монголо-татарского нашествия. И не случайно следующее стихотворение посвящено Москве, уже переборовшей иго… Но пока я ещё на берегу стремительной сильной реки…
ШУМИТ КАТУНЬ
В. Астафьеву
Как я подолгу слушал этот шум,
Когда во мгле горел закатный пламень!
Лицом к реке садился я на камень
И все глядел, задумчив и угрюм,
Как мимо башен, идолов, гробниц,
Катунь неслась широкою лавиной,
И кто-то древней клинописью птиц
Записывал напев ее былинный…
Катунь, Катунь, - свирепая река!
Поет она нерадостные мифы
О том, как шли воинственные скифы, -
Они топтали эти берега!
И Чингиз-хана сумрачного тень
Над целым миром солнце затмевала,
И черный дым летел за перевалы
К стоянкам светлых русских деревень…
Все поглотил столетий темный зев,
И все в просторе сказочно-огнистом
Бежит Катунь с рыданием и свистом –
Она не может успокоить гнев!
В горах погаснет солнечный июнь,
Заснут во мгле печальные аилы,
Молчат цветы, безмолвствуют могилы,
И только слышно, как шумит Катунь…
Побывали на вологодских берегах, посидели на камне на берегу Катуни, как бы на двух краях большой Русской Земли – и вот в сердце её у стен Кремля…
О МОСКОВСКОМ КРЕМЛЕ
Бессмертное величие Кремля
Невыразимо смертными словами!
В твоей судьбе, - о русская земля! –
В твоей глуши с лесами и холмами,
Где смутной грустью веет старина,
Где было все: смиренье и гордыня –
Навек слышна, навек озарена,
Утверждена московская твердыня!
Мрачнее тучи грозный Иоанн
Под ледяными взглядами боярства
Здесь исцелял невзгоды государства,
Скрывая боль своих душевных ран.
И смутно мне далекий слышен звон:
То скорбный он, то гневный и державный!
Бежал отсюда сам Наполеон,
Покрылся снегом путь его бесславный…
Да! Он земной! От пушек и ножа
Здесь кровь лилась…
Он грозной был твердыней!
Пред ним склонялись мысли и душа,
Как перед славной воинской святыней.
Но как, взгляните, чуден этот вид!
Остановитесь тихо в день воскресный –
Ну, не мираж ли сказочно-небесный
Возник пред вами, реет и горит?
И я молюсь, - о русская земля! –
Не на твои забытые иконы,
Молюсь на лик священного Кремля
И на его таинственные звоны…
Какова историческая перспектива! Тут и Иоанн, исцелявший невзгоды государства, и Наполеон… Нет только мавзолея и захоронения в кремлёвской стене – не попадают в рубцовскую перспективу…
Этим стихотворением для меня заканчивается первая, вступительная, часть книги (формального деления на главы в книге нет). Как бы брошен поэтический взгляд на всё, что хранит душа: на земное и небесное, на прошлое и вечное… А далее – уже биография души: размытый путь из почти младенчества на мглистый берег юности, пора взросления и дальше, дальше…