Со стихами Юрия Кузнецова  я познакомился еще в юности, но по-новому они зазвучали в моей душе уже в перестроечные годы. Классическая строгость, глубина и одновременно ясность мысли сочетались в них с космическим размахом образов, мистическое начало преображало действительность, быт становился бытием, душевную жизнь освещало сияние Духа…

    В январе 1993 года Юрий Кузнецов вместе с русскими писателями, авторами журнала «Наш современник», приехал к нам в Вологду. Помпезное помещение бывшего Дворянского собрания было переполнено. Кто-то умудрился забраться даже на балкон третьего яруса, где стояли прожекторы. Политическое и идеологическое напряжение в народе тогда зашкаливало, и поэтому пронизанное душевной болью выступление Валентина Распутина и едкое и меткое слово Василия Белова взорвали зал, началась полемика. Юрий Кузнецов был, наверное, единственным, кого эта перебранка не смутила. Он словно отстранился от шума уходящего времени, думал о чем-то своем и не обращал внимания даже на оскорбления, которые смело бросал сверху вниз некий субъект, спрятавшийся за осветительными приборами.

    Но вот ведущий дал слово русскому поэту, и тот начал неспешно, как бы вспоминая давнее:

                                  Смотрим прямо, а едем в объезд.

                                  Рыба-птица садится на крест

                                  И кричит в необъятных просторах.

                                  Что кричит, мы того не возьмем

                                  Ни душою, ни задним умом.

                                  Теснотой и обидой живем.

                                  Заливается ночь соловьем,

                                  День проходит в пустых разговорах.

    А в следующем стихотворении Кузнецов всего лишь одной строфой поведал и о себе – да так, что вся его былая отстраненность исчезла напрочь:

                                 Я душу спасаю от шума и глума,

                                                           Летящих по краю.

                                 Я думаю думу; о чем моя дума,

                                                           И сам я не знаю.

    Внимание притихшего зала воодушевило поэта, и он прочел еще несколько стихов, в числе которых были «Маркитанты», вызвавшие в публике живой отклик и горячие аплодисменты.

    В 1994-м году я поступил в докторантуру в Москве и стал писать диссертацию о современной русской поэзии. Юрий Кузнецов занимал не только мое воображение. Рядом со мной в общежитии Московского педагогического университета на Юго-Западе жил и перебивался с хлеба на воду молодой аспирант Кирилл Анкудинов. Нас сблизила не только общая alma mater (в разные годы мы закончили один и тот же педагогический вуз в Майкопе), но и беззаветная любовь к русским поэтам, особенно к Николаю Рубцову и Юрию Кузнецову. Нас в самое сердце поразила колоссальная энергия мифа в кузнецовской поэзии. Споры и восторги за столом с разведенным в кружках обжигающим чаем длились порой до рассвета. Тогда и пришла мне в голову мысль написать совместно книгу о творчестве Юрия Кузнецова. Кирилл на мое предложение ответил согласием, и в начале 1995 года работа закипела. Детали в черновых главах обсуждались и согласовывались здесь же, за тем же письменным (и одновременно обеденным) столом. К концу года рукопись была готова и я, узнав в Литинституте номер домашнего телефона Кузнецова (на работе его я не застал), позвонил поэту «на удачу». Мне повезло – трубку взял сам Кузнецов:

    - Я слушаю.

    Стараясь быть спокойным, я произнес заготовленную фразу:

    - Здравствуйте, Юрий Поликарпович! С вами говорит Виктор Бараков из Вологды. Вместе с Кириллом Анкудиновым из Майкопа мы подготовили рукопись книги о Вашей поэзии и хотели бы встретиться с Вами.

    - Зачем?

    Вопрос меня озадачил:

    - Ну, например, для того, чтобы… не напутать даты в Вашей биографии...

    Кузнецов устало вздохнул:

    - Обратитесь с этим к Кожинову, он поможет.

    - А о наших оценках Вашего творчества поговорить?..

    - Пишите так, как будто меня нет, - сказал Кузнецов и положил трубку.

    Последняя фраза оказалась особенной – в тембре, в интонации произошла разительная перемена. Со мной говорил уже не собеседник, а поэт. Ее многослойность и многозначительность я осознал сразу: тут были и доброжелательная снисходительность к нашему исследованию, и пренебрежительность к собственной персоне перед вселенским ликом поэзии, и одновременно стремление оградить свою личность, свой невидимый чужому взгляду потаенный мир человеческой души.

    В январе следующего, 1996-го года рукопись редактировалась и набиралась в издательстве «Свеча», главой и движущей силой которого была прозаик Галина Щекина, а 11 февраля, в день 55-летия поэта, первый экземпляр книги «Юрий Кузнецов. Очерк творчества» (с автографами сочинителей) лег на личную преподавательскую полку Кузнецова в Литинституте.

    Надо ли говорить о том, что мы с трепетом ждали от Юрия Кузнецова не просто критики, а показательного разгрома, но, к нашему удивлению, ничего подобного не последовало. Более того, сам поэт через несколько лет подтвердил наш вывод о том, что кузнецовская символика, миф – это живая действительность, мифо-реальность: «Миф не выдумка и не ложь. К настоящему мифу нужно относиться серьезно». («Воззрение»).

    К последним поэмам Юрия Кузнецова критики подходили в большинстве случаев традиционно, со своей меркой, не понимая истинной природы символа, не разглядев его духовной оболочки. Кроме того, эти поэмы надо анализировать в контексте всей поэзии Кузнецова, в движении его творческого времени.

    С середины 1990-х годов Юрий Кузнецов совершил сверхмощный рывок, все свои силы он бросил на алтарь дерзновенной по замыслу и величественной по исполнению цели: «Задача была приблизить Иисуса к душе русского человека. Я ее выполнил». (Из воспоминаний поэта В.В. Иванова «Преодоление одиночеств»).

    Ключ к расшифровке этих произведений тот же: Кузнецов как поэт воспринимал христианство мифологически: «Я долгие годы думал о Христе. Я Его впитывал через образы, как православный верующий впитывает Его через молитвы». («Воззрение»). Свое отношение к православной религии Кузнецов-человек выразил не менее четко: «Поэзия, конечно же, связана с Богом. Другое дело, что сама по себе религия, и особенно религия воцерковленная, может существовать без поэзии, в то время как поэзия без религиозного начала невозможна. Поэт в своем творчестве выражает всю полноту бытия, не только свет, но и тьму, и поэтому ему трудно быть вполне ортодоксальным, не в жизни, конечно, а в поэзии». (Выделено мной. – В.Б.). Поэтому мы не можем и не должны переходить на личность поэта и оценивать его как православного христианина. Все то, что произошло в его душе, он унес с собой. А вот непостижимая тайна его поэзии будет манить нас всегда.