В последние годы в литературоведении все чаще говорят о "конце" "деревенской" прозы, об исчерпанности ее художественных идей, о консервативности и даже "реакционности" некоторых ее представителей (Славникова О. Деревенская проза ледникового периода // Новый мир, 1999, №2; Партэ К. Русская деревенская проза: светлое прошлое. — Томск: Изд-во Томского ун-та, 2004; Быков Д. Телегия: русское почвенничество как антикультурный проект // Быков Д. Советская литература: краткий курс. М., 2013 и др.). Никто не спорит, кстати, о том, что эта выдающаяся литература стала фактом истории, классикой; но известная наша страсть все обобщать и преувеличивать привела критиков к совсем уж пессимистичным выводам. Так, Н. Ковтун в книге «Деревенская проза» в зеркале утопий» (Новосибирск, 2009) переходит к прямым оскорблениям, называя эту прозу «бессознательно-утопическими текстами».

    Иные критики горюют уже и об упадке всей русской литературы, за исключением публицистики, скорбят о гибели духовности в русском народе и о полном его вырождении... Надо заметить, что наши национальные писатели давали повод к подобным умозаключениям. Слишком долго находились они в замешательстве. Даже те, кто полемизируют с "деревенщиками", уже понимают, что дело тут не в деревне, вернее, не столько в деревне, сколько в русской идее.  Русская же идея (и это доказано нашими крупнейшими философами Х1Х - ХХ веков) в основе своей - идея религиозная. В основе "почвенной" идеологии и культуры лежали социальные причины: противоречивая действительность, в которой было и духовное подвижничество, и процесс не только физического разрушения российской деревни, но и нравственного опустошения народа; процесс, ставший следствием трагических событий нашего времени, падающего в страшную бездну между цивилизацией и культурой, между природой и цивилизацией.

    «Деревенской прозе» посвящены многочисленные работы: книги и статьи В. Кожинова, Ю. Селезнёва, В. Акаткина, В. Бондаренко, Г. Белой, А. Большаковой, В. Недзвецкого, В. Филиппова, Л. Вильчек, К. Гордович, И. Дедкова, В. Курбатова, Н. Лейдермана, М. Липовецкого, Т. Никоновой, В. Оботурова, Т. Вахитовой, В. Емельянова, Ф. Кузнецова, Е. Старикова, Г. Цветова, И. Золотусского, В. Камянова, Т.Андреевой, В. Гусева, А. Герасименко, В.Воропаева, М.Дунаева, И. Есаулова, А. Любомудрова, В. Непомнящего, Н. Скатова, Н. Крижановского, Ю. Павлова и др. Наиболее основательным исследованием является докторская диссертация Аллы Большаковой (Феномен деревенской прозы, вторая половина ХХ в. : диссертация ... доктора филологических наук : 10.01.01.- Москва, 2002.- 403 с.). В ней отмечается, что «русская деревенская проза представляет собой уникальное явление, во многом определившее пути развития русской литературы во второй половине XX века. По своей раскрывшейся за полвека сути, это - многосторонний и одновременно единый, целостный литературный феномен, необходимо включающий в себя философский, социально-исторический, психологический, этический и эстетический аспекты: не исключающие, но обогащающие его собственно литературную природу».

    Из последних на сегодняшний день работ можно выделить следующие: Кожевникова С.В. Творчество Б. Екимова: динамика "деревенской" прозы последней трети XX века : диссертация ... кандидата филологических наук : 10.01.01.- Магнитогорск, 2002.- 209 с.;

Мартазанов А.М. Идеология и художественный мир "деревенской прозы": В. Распутин, В. Белов, В. Астафьев, Б. Можаев : диссертация ... доктора филологических наук : 10.01.01 .- Санкт-Петербург, 2007.- 276 с.; Перепелицына Ю.Р. Художественная репрезентация национального характера в прозе А. Яшина : диссертация ... кандидата филологических наук : 10.01.01. - Ставрополь, 2009.- 230 с.

    В статье И. Ивановой «Деревенская проза в современной отечественной литературе:

Конец мифа или перезагрузка?» (Филологические науки. Вопросы теории и практики» (Тамбов). 2013. № 6(24). Часть 1. С. 88–94) говорится: «А вот с тем, что «деревенской прозы в России сегодня практически нет», согласиться трудно. Это справедливо, только если считать таковой лишь ту самую прозу Шукшина, Распутина или Белова, о которой шла речь выше. Но если правомерно распространение этого понятия на любое «адекватное произведение на сельскую тему» (а Быков относит к ним лишь «Новых Робинзонов» Петрушевской и «Четыре» Сорокина), то можно назвать целый ряд произведений последних пяти лет, которые, несомненно, связаны, пусть даже полемически, с традицией деревенской прозы. Традиция эта, отнюдь не являющаяся изобретением «деревенщиков» и восходящая к традиционному сентименталистскому конфликту, обогащенному историческим опытом России ХХ века, отчетливо опознается сейчас в творчестве очень разных, не объединяемых никаким «направлением» писателей: «Лада, или Радость» Т. Кибирова, «Позор и чистота» Т. Москвиной, «Крестьянин и тинейджер» А. Дмитриева, «Елтышевы» Р. Сенчина, «Псоглавцы» А. Иванова. Причем первые трое – с «деревенщиками» явно солидарны, последние – скорее наоборот».   

    Думается, что за исключением Р. Сенчина, все остальные авторы, представленные в этом списке, довольно сомнительны. У Павла Басинского подобный ряд более реалистичен - он видит следы деревенской прозы в произведениях Захара Прилепина, Романа Сенчина, Михаила Тарковского и Алексея Варламова. С нашей точки зрения, более пристального внимания заслуживают три писателя, продолжающие традиции «деревенской прозы» на новом этапе: Борис Екимов, Станислав Мишнев и Александр Киров.

    Борис Екимов, современный волгоградский прозаик, лауреат Государственной премии Российской Федерации (1998 г.), пишет о судьбе деревни и человека-труженика, попавшего в нелёгкие условия перелома эпох. Наибольшую известность ему принесла повесть «Пиночет» (1999), в которой автор одним из первых поставил вопрос о необходимости не просто «выживания» в нынешних условиях, а о кардинальной смене идеологии жизни. 

    Местом его рождения является город Игарка Красноярского края, но «малой родиной» писателя стал Калач-на-Дону, в жизни которого отражаются все беды и горечи русской деревни. Увлечение писателя прозой В. Астафьева, В. Белова, В. Шукшина не прошло бесследно – Екимов старается следовать художественным принципам, сформированным «деревенской» прозой.

    Творчество Б. Екимова опирается на «вечные» темы: детская тема (рассказы «Фетисыч», «Проснётся день), религиозная ( рассказ «Возвращение»), тема «малой родины» (повести «Высшая мера», «Наш старый дом»).

    В книгах вологодского писателя Станислава Мишнева (Пятая липа: Рассказы. – СПб., 2005; Ангелы всегда босые. -  Вологда, 2012) окончательно свершился переход от изображения автором социального времени крестьянства к переосмыслению его же, но с метафизических позиций.

    Рассказы и повести Станислава Мишнева посвящены русской деревне, вот уже второй десяток лет стоящей на перепутье.

    «Если бы остановить то время…», «Прошла жизнь…», «Ушло то время, его время…», - сетуют герои рассказов, понимая, что сделать уже ничего нельзя, как «…нельзя уничтожить время, / Обломав часовые стрелки» (А. Шадринов). Все мы, так или иначе, «не вписались» в новую жизнь, и не потому, что лентяи или маргиналы, а просто потому, что – не нужны! Мало того, что миллионы работающих и подрабатывающих без продыху – бедные люди, «солдаты нищеты» (рассказ «Саня»); горе их еще и в том, что вырваться из этой нищеты человеку без обмана – никак невозможно!

    Да, чем дальше от нас уходит советская эпоха, тем милее все лучшее, что было в ней. Но мы должны понять, наконец: тогдашнее благополучное земное устройство (не чета нынешнему!) не сулило благоденствия за смертным пределом. В исключительных случаях советский человек мог проникнуть в мистическую сферу православия, но подлинное покаяние и духовная дисциплина были уделом избранных. Говорят, что «бабушки в платочках» уже тогда отмолили наши нераскаянные грехи… Видимо, нет, потому как только в последние десятилетия из нас стала выходить на свет Божий вся та мерзость – и личная и общая, – о которой мы в «застойно-благословенные» годы и не подозревали…

      В произведениях Станислава Мишнева звучат голоса глубинной России, живущей собственным, воистину драгоценным, хотя и не востребованным умом.

      В рассказе «Кровь у всех красная» отличник Сашка Загоскин, которого в школе зовут Сократом, напишет в своем дневнике: «Где Энгельгардты, где настоящие землепользователи? Виноватых пруд пруди, особенно в деревне. Чувствуется, что зреет нарыв, он будет зреть очень болезненно и долго, таков расклад нашей действительности. Стареют липы у нашего дома, тощает деревня народом, но самое страшное – живые живых готовы перехоронить раньше срока. Забывается родство, а праздники уже забылись, мы, соседи, тяготимся соседством. Наблюдал, как отец ходит за водой к колонке. Ступит с крыльца – вроде на деревне чисто, не надо ни с кем здороваться, - вроде как долги отдавать, и пошел. Так же и Борис ходит. Какой-то закон джунглей – у каждого своя тропа. В каждом человеке сидит маленький дьявол, и чем ниже мы падаем, тем он крепнет, становится заносчивее, глубже запускает корни в наши души. Все, имеющее силу распорядится, распоряжается не в лучшую сторону, что-то прощальное, горчащее от этого духовного перераспределения. Вера, как сказал апостол, есть уверенность в дела невидимые. Наш народ попал в какой-то унизительный вакуум, мне кажется, мы не верим ни нашим правителям, ни в Русь, мы возвращаемся в чащу, в разноголосое чтение…»

      И вот этого самого Сашку, гордость и надежду односельчан, пьяные милиционеры губят просто так, от злобы своей неизбывной: «..они схватили Сашку за ноги, раскачали и кинули, должно быть метя перекинуть через изгородь, но Сашка не перелетел изгородь, он животом плюхнулся на два острых кола, и дикий вопль прорезал деревню…» 

      Крестьянство, выкошенное во время коллективизации, надорвавшееся в военные и послевоенные годы, успевшее спокойно пожить только при Брежневе, в новом лихолетье так и не нашло себя. Колхозы разрушены, фермерство оказалось мертворожденным, везде воцарилось мелкое торгашество. Доживают свой век пенсионеры, сельская интеллигенция, а крестьянин продолжает трудиться в какой-то полуфантастической действительности, где с одной стороны – властные фантазии высокого, чуть ли не марсианского полета, а с другой – «тайная азбука обнищания». «…На тропу войны выходит репрессия, с великим надломом душ нас впрягают в разбитую повозку, и мы тащим, тащим страну из хляби, и хвалим ездоков. А нас пичкают, дурят, кормят какими-то реформами, непонятными размывчатыми вертикалями и горизонталями, аж пуп трещит у оракулов – через пятьдесят лет заживем лучше португальцев… Царь России нужен, башковитый царь, да крепкая исполнительная власть. И без волокиты лихоимцев сечь кнутами при всем народе, ноздри рвать ворью. Без узды Россию не удержат… Понесется она в разные стороны, большинство – уйдет на небо, редкие пассионарии ринутся кто куда – в Сербию, Афганистан, Австралию… Почему в Австралию? Потому, что Австралия – сестра России, там папуасов за людей не считают, как в России – русских». На самом деле русский крест известен: «Они живут только сегодняшним днем, как будто завтра умрут скопом. Мне кажется, русские – это снаряд с подмоченным порохом. Чуть-чуть снаряд подсушить, и он взорвется…»

    Станислав Мишнев видит русского человека насквозь, со всеми его пороками и достоинствами; не идеализирует, не заблуждается на его счет, но твердо знает: Россия всегда стояла, и будет стоять за справедливость. Если надо – умрет, но за либеральную чечевичную похлебку первородство свое не отдаст.

    Борис Екимов пишет вроде бы о том же убитом горем селе, но его рассказы больше походят на физиологические очерки («Мишка», «На хуторе», «Тюрин»). У Станислава Мишнева, кроме повседневной жизни, есть философский подтекст, есть нечто более существенное и до конца не разгаданное – все то, что зовется поэзией.

     Станислав Мишнев способен угадать типичное как  в судьбе отдельного человека, так и в жизни нации; обыденное, мирское под его пером совершенно преображается.

     «В уходящем дне, - признается писатель, - всегда есть что-то печальное, влекущее и чарующее, незаконченное, незавершенное, иконописное. Стою на росстани на краю поля – дорога на две руки… За спиной моя бедная, разоренная деревня… …мои глаза становятся острыми и, словно впиваясь то в мелькнувший вдалеке свет, то в пролетающего жука, силятся на всю оставшуюся жизнь запомнить все, взять с собой все. Я жадный – все!.. В обмен на будущее – непознанное и светлое, забрать омытое слезами отжившее, лукавое и проклятое настоящее. В эту минуту душа переполнена особым чувством, нотой искреннего удовлетворения, любви к своей униженной России, и название этому – Вечность».

    Еще одно отличие прозы Ст. Мишнева – живой язык, сквозь который нам, отвыкшим от подлинной русской речи, порой приходиться продираться. Путеводителем по страницам книг Ст. Мишнева может стать его словарь «Тарногский говор» (Вологда, 2013), вобравший в себя бесценное множество «слов и выражений, употребляемых (уже забываемых или крайне редко используемых) в разговорной речи жителей Тарногского района Вологодской области». Значимость этого словаря будет со временем только расти.

    В прозе молодого архангельского писателя Александра Кирова (Митина ноша. – Архангельск, 2009; Последний из миннезингеров. – М., 2011), в его лучших рассказах и повестях: «Багратион», «Лобная психика», «Смерть Милы Йовович», «Дуэль», «Троица», «Седьмая тема», «Троянос Деллас», «Жил да был на свете генерал, ординарец подле генерала», «Сберегла»  используется преимущественно сказовый стиль, лирико-иронические отступления, есть в них и настоящий русский юмор, заставляющий смеяться до слез и сквозь слезы. Автор может воссоздать любую интонацию подлинной народной речи, которую придумать нельзя, можно только услышать и приблизительно воспроизвести. Способен он и фантазировать, используя юмористические и трагикомические парадоксы  сегодняшней жизни.

    Сюжеты рассказов «Первая любовь» и «Дуэль» заставляют читателя гадать: что это – абсурд? Жестокий реализм? Пир во время чумы? Карнавал страстей?.. Эти определения, даже собранные вместе, не в состоянии передать кошмар непутевой нашей жизни, который принято называть обыденностью. Ирреальность происходящего сейчас – норма, но автор не дает читателю забыть, что действие происходит все-таки в литературном пространстве: «…Оказывается, что вся эта пьеса была прелюдией к одной маленькой прелюбопытной истории, которая на самом деле не имела ни начала, ни конца, существовала вечно и вряд ли когда имела место быть» («Троица»).

        Пьянство – не единственная наша беда, мы были бы счастливы, если б только пьянство терзало нас… У нас болезнь другая, куда более тяжкая. Впору думать: есть еще шанс на спасение, или мы все же неизлечимо больны? Хворь эта душевная и духовная сразу. Много лет мы наблюдаем медленный, но верный путь от сумасшествия к самоубийству. Уже ясно, чем все это закончится – полным провалом, а потом нас ждет окончательный выбор. В качестве комментария к этим словам можно привести писательские размышления в рассказе «Последний из миннезингеров»:

    «Вот. Собрался о народе писать, а понесло не в ту степь. Или в ту? Народ – не то, что он есть, а та идея, которую он несет. Идея эта воплощается в управителях государством нашим. И можно сколько угодно говорить о нравственности родителей, но если у их ребенка врожденный сифилис – это говорит само за себя.

    Говорить о том, что правители эти народ не любят – опять неправильно. Это сам себя народ не любит. Сам себя народ изживает. Если хотите, декадентства в простом современном мужике (любом!) больше, чем в Мережковском и Гиппиус вместе взятых и помноженных на брюсовских гуннов. И это «возвращение к древнему, вечному, никогда не умиравшему… Каждый спит и видит, как героически сражается за правое дело. А проснувшись, создает для этого поступка все большую и большую мотивацию».

    Книги Александра Кирова настолько необычны и полнокровны в своей словесной силе, что заставляют задуматься о вечных вопросах народного бытия, вроде бы напрочь забытых в новейшем времени.

    Что такое русский характер сегодня? – Литературный фантом? Мираж? А может, мифологический ископаемый символ? Жив ли вообще русский человек как народная личность, или он изжил себя, выдохся, исчез в бестолковом, но жестоком и гибельном потоке дикого российского капитализма?..

    На эти вопросы и пытается ответить молодой писатель из древнего северного города Каргополя; литератор, живущий в провинции, но совершенно свободный от малейшего подозрения в грехе провинциализма.

    Дело в том, что повести и рассказы А. Кирова и по языку, и по манере изложения, и в самом дыхании прозы родственны классическим ее страницам, в которых присутствует высокий дух познания и преображения русского человека независимо от места его бытования.

      Герои его прозы радуются как дети, а потом предаются черной меланхолии, любят до гроба (в прямом смысле), женятся, разводятся, сходятся и расстаются случайно, как издавна было заведено; интуитивно чувствуют зыбкость жизни и всегда готовы к худшему.

    «В детстве он боялся, что у него умрет мама. А еще – что умрет он сам. Когда стал подростком, боялся, что умрет отец. В тревожном юношестве боялся, что ему изменит любимая девушка. Когда стал зрелым мужчиной, боялся, что от него уйдет жена, а еще – что он потеряет работу и останется в нищете. В пожилом возрасте он испугался старости. К старости он ужаснулся одиночеству и снова, как в детстве, начал боятся смерти».

    Может быть, от этого страха  - и развлечения у нашего народа своеобразные и неповторимые (каждый развлекается по-своему).

    Иногда на русского человека нападает странное и немыслимое одиночество, если не знать нашей истории.

    « - Да, это одиночество, которое не тяготит. В нем нет эгоизма радости, которую мы испытали бы от встречи с ним. Сиюминутной радости перед бесконечной тоской общего страдания. Радости отца, встретившего сына, которого не видел десять лет, перед пылающей топкой крематория».

    До поры, до времени таятся под спудом недюжинные народные силы и способности, но и сегодня они могут найти себе применение – в решительный и смертный час.

    «Димка Лебедь умер как герой. Он вытолкнул из-под колес автобуса своего ребенка и был убит страшным ударом железного механизма прямо в грудную клетку».

    Как бы то ни было, в русской действительности есть все; она живая, в ней кипят такие страсти-мордасти, что становится не по себе. Вот, например, этапы прямо-таки шекспировской трагедии: смерть первой жены, гибель второй семьи и, наконец, третий и последний шаг к пропасти…

    «Любовь – это смерть. Понимаете? А смерть – это не старуха с косой, а деваха с косой, которая является раз в пять лет, тебя… очаровывает, душу из тебя выматывает, а потом умирает. А ты живи один и подыхай заживо! Не стал в этот раз ждать, когда сам растаю, а она меня и шмякнет. Лучше уж, думаю, я её... Выпил для храбрости… Да соседи чего-то уже учуяли, видать…

Но это вы уже знаете, гражданин следователь».

    И еще раз про любовь…

     «Витька, здравствуй!

Ты чего такой хмурый прошел? Муж обронил, что ты со своей поругался? Плюнь. Пройдет. Так ли еще у нас бывает. Просто помни, что я люблю тебя и буду любить вечно».

    Ну конечно, вечно! По-иному на Руси, замешанной на неистребимом подростковом максимализме, и не бывает. Только «вечная» эта любовь заканчивается чаще всего так:

    «В семье деревянных дел мастеров грянул тяжелый скандал: Витаха застрелился. В семье Сашки не прижилась простая хорошая женщина: не уберег. В семье бывает всякое: такова жизнь…»

    Отношение к смерти у героев книги такое же, она – явление обыденное, само собой разумеющееся.

    «Первым ушел Шабола. Повесился после непрекращающегося запоя. Почти одновременно с ним и так же покинул землю Вадик. И в том же году убили Мустафу. Последним умер Бес. Сердце разорвалось – то ли от врожденной болезни, то ли от приобретенного опыта жизни».

    Страх смерти, конечно, есть в душе у каждого, но отношение к концу - совсем иное, семейное какое-то, домашнее, даже равнодушное:

    « - Да ты не расстраивайся, бабушка, я и тебя закопаю в лучшем виде, - добродушно бурчит Гена, по-своему поняв Аннушкину ворчливость, плавно перешедшую в задумчивость».

    Что удивляет порой – так это несвойственное нам циничное отношение к смерти:

     « – Ты циник, – бросил я как-то в сердцах при встрече с ним.

Он пожал плечами.

– А у нас не циники помирают быстро. Почитай, на том свете работаем».

    Как тут не опереться на народную мудрость, - то ли пророческую в своем прозрении, то ли проповедническую – для слабых, то ли исповедническую – для всех:

    «Не горюй, Сашка, - напоследок сказала она слабеющим голосом. – Человек-от родится на свет хорошим. Да-а… Потомока делается плохим… И движется в сторону лучшего до самой смерти».

    В старших учителях у Кирова – Шукшин с неизменными и вечными чудиками; Чехов с его лаконичностью, недосказанность и нелюбовью к авторским комментариям; Платонов со своей метафизической невозмутимостью и народной задумчивостью.

    Киров усвоил не только шукшинскую манеру «брать быка за рога» - начинать рассказ сразу, без экспозиции,  - но и шукшинское парадоксальное словесное рисование – даже в названиях: «Любовь, смерть и пара бордовых шерстяных носков». Ничего не напоминает? – Как же: «Космос, нервная система и шмат сала».    Рассказ «Ласточка» имеет прямую связь с сюжетом новеллы Шукшина «Беспалый». Ну и, конечно же, восхищает замечательная речь, в основе которой – народный сказ.

    Повесть «Троянос Деллас» заставляет вспомнить фантасмагорическую «Историю одного города»  Салтыкова-Щедрина и безысходные, ирреальные, сиротские повести и рассказы Платонова, особенно «Чевенгур».

    «Троянос Деллас» – не антиутопия. Ее главы выглядят жуткими и фантастическими, но реальность страшнее. Оказывается, от демократии до анархии – один шаг, а от анархии до бандитской Кущевки – и того меньше. Если бы это был сон!..

    «Среди бела дня у пилорамы остановилась иномарка, из которой вылез Мирза и с ним крупные парни. Рабочих выстроили в шеренгу. Мирза громко назвал четыре фамилии. Мужики дружно сделали шаг вперёд. Мирза спросил у водителя, сколько человек влезет в машину, услышав ответ, ткнул пальцем во второго и четвёртого. «Джип» уехал, и вместе с ним уехала память о двух сгинувших людях. Жена одного из них ходила в город, пыталась что-то там узнать, а когда вернулась, увидела пепелище вместо своего дома. Поплакала и пошла… К Мирзе. Устраиваться на пилораму. Это была первая там женщина-работница».

    Такую демократию хотели построить Гайдар с Чубайсом? – Именно такую, больше похожую на СС…

    Все заканчивается предсказуемо, история ходит по кругу:

    «Так умер Вольфрам фон Эшенбах, последний из миннезингеров. А сразу после него пришли мейстерзингеры, жирные, продажные, тщеславные, льстивые и тупые. И быстро нашли себя в новом времени…»

    В общем, вся эта пьеса «была прелюдией к одной маленькой прелюбопытной истории, которая на самом деле не имела ни начала, ни конца, существовала вечно и вряд ли когда-нибудь имела место быть». Как говорят в таких случаях: « - Дяденька, мы же не виноватые. Нас по-старому недовоспитали, а по-новому недоучили…»

    Проза Кирова – «как крик из сердца. Из сокровенной глубины, не повзрослевшей и не огрубевшей, не заплывшей жиром, не покрывшейся копотью или просто грязью мужской души». Его повести и новеллы заставляют смеяться, грустить и радоваться одновременно. Добродушный и несчастный наш народ - неведомая величина для многих, но не для Александра Кирова.

    - Так кто же виноват во всей этой великой беде? – спросите вы. Хотите узнать ответ на извечный русский вопрос? – Пожалуйста:

    «Погоди, бабушка! – прервал очередной анекдот мой посерьезневший сосед, извлекая из кармана рабочей куртки рублей десять мелочью. – На, возьми. Берешь такие? Смотри, не потеряй. А то я подберу.

 – Дай Бог добра-здоровья, – поклонилась ему старушка.

 – И дай Бог, чтобы те, из-за кого мы дошли до такой жизни, сдохли. Я всегда свечку ставлю за их гибель, пидарасов».

    Трагический раскол (с одной стороны - основная масса народа, живущего в провинции, с другой - централизованная власть) продолжается и сейчас. Авторы современной прозы о деревне увидели здесь не просто издержки урбанизации, но продолжение трагического процесса "раскрестьянивания", теперь уже на новом его этапе. И усиление публицистичности, характерное для всей нашей прозы и всей литературы, в их творчестве имеет конкретное исходное начало. Равнодушие горожанина к деревенскому жителю, столичного жителя к "провинциалу" - эти внешние приметы чудовищного разрыва между деревней и городом, превращения русской провинции в безысходное, горькое захолустье,  не могли не отпечататься и на литературной жизни. Не только равнодушие, но и высокомерие по отношению к провинциальной России, игнорирование ее интересов - главная причина неудач всех реформ в России, начинаемых "сверху". Но проблема не ограничивается "маргинальной" оппозицией: "город - деревня". Наиболее талантливые авторы  новой прозы о деревне не стремятся противопоставить город и село, их поиски устремлены не в прошлое или будущее, а к современности и к вечности, так как именно вечные, духовные начала определили (и определяют до сих пор) историческую судьбу народа: "Здесь русский дух в веках произошел. И ничего на ней не происходит" (Н. Рубцов). Их историзм особый - он выражен в понимании хода истории как единого в своей вечности бытия. Новая проза о деревне свидетельствует о драматическом возвращении к классическим традициям, о поиске духовной основы. Современную прозу о деревне можно с полным основанием характеризовать как литературу национального самосознания.