В эту ночь я много думал и почти не спал.

Эх, знать бы, хотел ли дядя погубить меня, как сделал он это с Живулькой и Бурым, или только прибрать к рукам?

Когда я, наконец-то, задремал, то и во сне продолжал рассуждать.

Сидя в стеклянной чернильнице, я вспоминал не только события последних недель, но и то, например, как в раннем детстве ходил с Изъедухой на охоту.

Мы в Давии неоднократно переживали нашествия мух и пауков. Откуда они только являлись к нам? Я не раз задавал этот вопрос дяде и тот отвечал, что мухи заводятся сами по себе, от непослушания детей взрослым. Что мухи - это наши дурные свойства. А по поводу пауков он предлагал иную версию. Де, пауки - это доисторические люди, дикие и нецивилизованные, отказавшиеся в своё время кушать с ножом и вилкой и готовить пищу на огне. Они настолько дики, что остались кровожадными и не признают дядиного бога Люстру. Потому что поклоняются своему богу - Паутине.

Мы изгоняли их силою света Люстры. Дядя настоял, прикрикнул, и бог его послушался: вообще перестал спать. Так что целую неделю у нас, можно сказать, не заходило солнце, ни днём, ни ночью.

Наглых мух, воровавших нашу пищу прямо из тарелок, мы перебили трубочками, из которых с силой выдували тонкие и длинные стальные иглы.

Потом дядя, помнится, учинил даже судебное разбирательство: кто из нас был самым непослушным; менее других его, старшего, уважал, от кого произошли те страшные мухи, каждая величиной с человека.

И вот только сейчас мне вспомнилось, что в ту далёкую - далёкую пору с нами жил ещё один мальчик! Он ходил в очках, был старше прочих детей и утверждал, что умел когда-то читать и писать по-человечески, но дядя, якобы, запрещал ему даже приближаться к Книжному Шкафу. Мальчику было скучно, целыми днями он только и делал, что слонялся по Давии и всё жаловался нам на жизнь. Он, кажется, даже не был нам родственником - не помню, кто он был и откуда взялся. Я был тогда слишком мал. От скуки мальчик и начал сам сочинять истории. У меня в памяти остались несвязные клочки из них.

Будто бы Давия вовсе не самостоятельное государство, а всего на всего Комната в Квартире Одного Большого дома. Но и Дом этот не стоит сам по себе во Вселенной, а находится в Одном Городе. Город так же не замыкает в себе весь звездный мир с Богом Люстрой и дядей во главе, а находится в одной стране. И Страной этой дядя вовсе не руководит, как он ни пыжится, в ней великое множество других взрослых. И так далее и так далее. И даже, мол, Вселенных множество!…

Мне было страшно слушать сочинилки этого сумасшедшего мальчика. Потому что я во всём доверял дяде. Мальчика мы, дети, сторонились. Уж больно выдумки его напоминали одну дядину сказку, которую он рассказывал нам с милой и ехидной улыбкой: что, мол, ходит по свету медведь, а внутри него растёт дерево, а на дереве висит сундук. А в сундуке заяц. А внутри зайца сидит и крякает утка, а вместо сердца у той утки яйцо. А в яйце плавает игла, а на конце той иглы наша смерть. То есть всех детей нашей Давии.

А дядя знает, как найти этого медведя. Так получалось, что та игла, считай, у дяди в кармане. Правда, дядя всегда дополнял, что это всего лишь сказка, и он вовсе не хозяин нашим жизням. Но нам было нелегче. Дети ведь существа очень пугливые, впечатлительные. По крайней мере, я точно таким был - пугливым и впечатлительным, в свои пять лет, когда тот мальчик с нами жил.

Истории этого мальчика о Городе и Вселенной были похожи на истории дяди, только наоборот. Я был так напуган сказкой об игле в дядином кармане, что история мальчика представлялась мне в следующем виде: стоит только Давии погибнуть, как и все Вселенные рухнут. А так как всё в Давии, пока мы маленькие, возлежало на дядиных плечах, то мы все должны были заботиться о дядином здоровье и благополучии.

Вот мы и дрожали за дядю. Долгие - долгие годы.

Но я сейчас не об этом. Мальчик потом исчез. В очередной раз, когда в нашей стране появились мухи, дядя обвинил его в том, что он нарочно открыл какую-то Форточку. Чтобы удрать. Мальчик хотел погубить Давию! Эти его нездоровые мысли и наклонности и породили полчища мух!

Мальчик был осужден. Он плакал и просил прощения, но мы его не подержали, не пожалели и не простили. Потому что верили, что он - наш общий враг, предатель наших интересов. От таких миры и погибают! Дядя сказал ему торжественно: “Покинь нашу Галактику! И помни: пока ты был со мной, у тебя ещё существовала надежда, что ты когда-нибудь станешь большим. А теперь возможность эта уйдёт вместе с тобой!” Я ничего тогда не понял из дядиных слов. И вообще навсегда забыл мальчика. И вспомнил о нём только в ту ночь, которую проводил в чернильнице.

В сущности, во все остальные годы наша жизнь была спокойной и одинаковой, год повторял события года предыдущего. Праздников почти не было. Мы широко отмечали только дядин день рождения. Это был поистине всенародный, государственный праздник. Когда вывешивались флаги с дядиным портретом и пелись величальные: “К нам приехал, к нам приехал дядя дорогой!…”

И ни разу как будто дядя не пытался покуситься на мою жизнь. Сколько раз была у дяди возможность попасть на охоте не в муху, а в меня! И сказать при этом, что он просто обзарился, то есть промахнулся. Но он этого не делал!..

Наоборот, он всегда учил меня только хорошему. Например, мужественности. Бывало раз пятнадцать, наверное, когда он призывал меня к себе в Кабинет, сажал на коленки и начинал долгие разговоры о своей давней дружбе с богом Люстрой. А в конце беседы всегда таинственно и тихо обозначал самую высокую цель моей жизни - сгинуть не на охоте на комаров, на которых мы обычно ставили ловушки из сети паука с кусочком сырого мяса в качестве приманки, а о том, как было бы невероятно почётно для меня, простого человека, принца, если бы я попытался однажды повторить подвиг Бога Люстры, который ежедневно умирает ради нас к ночи, а потом обязательно воскресает к вечеру следующего дня…

“Стать как бог - вот это цель, вполне достойная наследного принца Давии!” - говорил дядя и призывно закатывал свои хитровато зеленые глазки подо лбом, сложенными возрастом в гармошку…

В ответ я только опускал череп книзу и нерешительно, робко прятал мои грустные пустые глазницы. Что я мог ответить дяде на его мечты сделать из меня настоящего человека, крупного государственного деятеля? Я боялся быть богом… Трусливо не верил, что воскресну, что у меня хватит на то сил, умения и старательности. На моё молчание глупого мальчика дядя в конце разговора всегда откликался следующей репликой: “Теперь ты понимаешь, почему я правлю Давией вместо тебя?” - Я кивал. - “Потому что я в своё время, мальчиком, сумел стать богом! - Дядя гордо поднимал голову. - Я умер и воскрес. И теперь стал другом и советником Люстры. Люстра полюбил меня!”

Я, конечно, не знал, умирал ли когда дядя взаправду, но мне ничего не оставалось, как только смиренно верить ему на слово и благодарить его за то, что он столь настойчиво желает мне блага, учит меня мужественности.

И тут немаловажную роль как раз и сыграло моё нелепое, может быть, подозрение, с которым я жил, наверное, всегда, что я родился не для Давии, а для чего-то гораздо более грандиозного, покруче, покрупнее и поинтереснее. Именно желание узнать: так ли это и не давало мне возможности рисковать, следуя высокому примеру Люстры и самого дяди.

Я был очень маленьким человечком, по сравнению с безголовыми великанами из Прихожей. Я был уродцем! И всё -таки я не мог завершить свою жизнь какими-нибудь печальными подражательными опытами, так и не разведав: зачем я ТАКИМ -то И ЗДЕСЬ, в Давии, родился. В чём моё предназначение?

Ценя свою жизнь, я ведь ценил и дядину! Ведь как бы странно не вёл он себя сейчас, как ни пугал меня, в глубине души я всё ещё был связан с ним, продолжал его любить и верить в то, что он хороший. И что это просто я что-то в нём не понимаю! Я чувствовал себя в чём-то виноватым перед дядей.

Наверное, это был глупо. Но таким уж я был - маленьким человеком, вечно ожидающих от других идеального поведения. Дядя ждал от меня высокого поступка, по-своему понимаемого, а я от него - не менее высокого, только понимаемого по-моему.

И вот, сидя в тесной, душной чернильнице, я оправдывал дядю тем, что он болен, на время сошёл с ума. Всё ещё ощущая в своей груди теплое чувство к нему, я винил себя за то, что не заметил начала этой болезни и допустил её! И теперь с жаром надеялся на то, что болезнь пройдёт, его сумасшествие вот-вот минет. Причём уйдёт из Давии навсегда, не перекинувшись ни на кого из нас, остальных.

Если дядин бог умел воскресать, дядя очнётся и попросит его, всё повернуть назад - и дядя ещё приведёт ко мне за руку смеющуюся зрячую Живульку, оживит Бурого.

И может быть, попрыскает каким-нибудь эликсиром жизни на родителей девочки. Ведь никто ещё так и не представил мне доказательств, что это дядя виноват в их смерти…

Слишком сильна, наверное, была моя привычка к мирной и спокойной жизни без войн и катастроф, которую я вёл ещё совсем недавно в окружении добрых, как мне казалось, друзей. И я питал иллюзию, что всё само по себе как-то наладится и разрешиться. Если я буду по-прежнему послушен дяде.

Конечно, уже настороженно послушен, придирчив и затаён. И всё же к утру усталость настолько уморила меня - я не отдохнул за время короткого сна - что я решил не противиться дяде и жениться на Груше. Сыграть с ней свадьбу. А потом пусть всё идёт, как шло: она живёт в своём углу, а я в своём, и всё делаю, чтобы узнать, как проникнуть в Бар и вернуть Живульку к жизни. Потянуть время и дать его дяде, чтобы он исправился - вот что я теперь хотел. Только живой, а не мёртвый, я способен был освободить Живульку.

Душа моя болела, когда я смотрел на пробуждение дяди на утро следующего дня сквозь стеклянные стенки моей чернильницы.

После завтрака, который мне принесли в моё заключение, дядя торжественно взошёл на Стол под ручку с Грушей. Её желтовато румяное и полное лицо тоже так и сияло нескрываемым торжеством и радостью.

- Сын мой! Ты не достоин родства с моей любимой дочерью, - приподнятым тоном, хотя и с явными нотками угрозы, заявил дядя и, не дав мне ответить, провозгласил: И всё-таки я даю тебе последний шанс стать человеком, узнать твоё истинное предназначение, твоё настоящее место в жизни… Я отдаю тебе её в жёны!

Сегодня, очень скоро, через час, ты вступишь в брак с ней! А через минуту тебе вернут твой костюм.

Я забыл сказать, что на ночь меня раздели и завернули в одеяло, чтобы я не сбежал ночью.

Он сказал мне это, и желтоватое лицо Груши сморщилось в улыбке под грузом её непомерного счастья. И почему это девчонки после четырнадцати лет так страстно мечтают выскочить замуж? Им даже всё равно за кого, можно и за скелета, лишь бы опередить остальных. Вот и Лепетайло у нас ещё ходил холостым, и Понура, и дядя… Груша и сама, кажется, не ведала, что станется с нею после заключения брака, и всё равно кидалась в него как в омут головой.

Подумав о её возрасте, я вдруг вспомнил, что и мне не далее, как через несколько дней стукнет четырнадцать с половиной. Срок, которого ужасно ждал дядя. А почему - я до сих пор находился в неведении. А между тем карлики предупреждали меня, что я должен был повзрослеть окончательно именно до этого, ничем, в общем-то, не примечательного события!

Уже через час Груша была облачена в белое и кружевное платье, которого оказалось так много, что чудилось: она купается в нём, как в пене.

И, честное слово, едва завидев её в Кабинете у дяди, куда меня привели со связанными руками, я едва опять в неё не влюбился! Едва увидел я над ворохом кружев маленькую головку Груши, украшенную разноцветными, нежных оттенков, цветами, как во мне родилось какое-то новое, приподнятое, поэтическое настроение, которого я давно не имел, но которое всегда появлялось во мне при виде всего цветного. Дядя знал эту мою странность, этот мой вечный голод по земному великолепию красок и запахов. И нарядил свою дочь будто бы для того, чтобы у меня закружилась, как от эфира, голова, и я не передумал жениться. Это говорил во мне голос жизни, ожидание чего-то прекрасного, что ещё могло свершиться в Давии.

Новое великолепное платье девочки источало множество благородных ароматов. Я дышал возле неё и не мог надышаться. Даже и не заметил, как стали прибывать гости.

Лепетайло, который нацепил на себя бантик, играл на свадьбе роль моего отца. Понура, повязавший платок - матери. Оба казались растроганными, совершенно в духе важности предстоявшего события. На глазах Лепетайлы я даже заметил слёзы радости, Понура иногда плаксиво похрюкивал и повизгивал. Оба вели себя так, как было нарисовано на картинке в одной книжке про свадьбу короля и принцессы. Оба будто бы отдавали меня в чужую семью и не желали расставаться.

В общем, я опять понял, что они за что-то оба меня любили. Хотя я даже не представляю себе за что. Что я мог дать им за мою короткую жизнь? Только свою привязанность. Когда друзей становится всё меньше, начинаешь несказанно дорожить последними. Вот и я потихоньку млел от родственных восторгов этих двоих.

С дядиной стороны и со стороны невесты присутствовала начищенная до блеска делегация хрустальных карликов во главе с графином, которые по случаю свадьбы отменили свою войну против нас и установили перемирие.

Прочие карлики глядели на нас, широко раскрыв хрустальные рты, из Серванта. Бренчали своими хрустальными телами, и тем придавали церемонии ещё пущую величественность.

Эльфы, которых дядя не приглашал, потому что не любил, всё равно выли какой-то марш из своего угла за Шкафом. Им не дали поприсутствовать, но и они желали поучаствовать. Как-никак первая свадьба в Давии.

Великаны же в Прихожей били пустыми рукавами пальто и плащей и радостно стучали тяжелыми резиновым сапогами, выбивая барабанную дробь.…

Дядя был очень доволен. И, нацепив на нос очки, начал высоким голосом зачитывать акт государственной важности, который сам же и сочинил. В нём не было ничего особенного. Просто с какого-то момента дядя начал величать нас с Грушенькой мужем и женой! Я мало что соображал. Надышавшись заморскими, чарующими запахами, пропитавшими платье Груши, я держался за её руку, пьяно на ней повиснув. Потому что ноги меня уже не держали.

Это вызывало некоторое неудовольствие Лепетайло, считавшего, что некорректно спаивать так жениха на свадьбе, но все прочие от восторга, который затмевал им разум, ничего не замечали. Именно потому, что это была первая свадьба в королевстве, многие считали, что всё происходит, как полагается. Пьян жених- значит, так и надо.

Я тоже был склонен скорее испытывать восторги, нежели разочарование. И когда дядя прочитал акт о моём согласии взять фамилию жены, “Груша”, даже не сопротивлялся этому. Смешная, конечно, будет у меня фамилия, но должен же и я был сделать хоть какой-нибудь свадебный подарок невесте.

Я кивал и то и дело подмигивал Груше, а она заливалась румянцем и млела в сладкой улыбке. И такая она была душка, что ни в сказке сказать, ни пером описать!

И меня ужасно возмутил поступок Лепетайлы, поступок дикий, можно сказать, совершенно кошачий, когда он вдруг весь собрался, как пружина, потом оттолкнулся своими длинными лапами с выпущенными когтями от земли и, растянув своё узкое тело в воздухе..., скакнул прямо на моего дядю! Чудовище! Невоспитанное чудовище! Первое, что пришло мне в голову, было: “Кот сошёл с ума! Он принял дядю за мышь!”

Но дело было в другом! Лепетайло выхватил у дяди его грамотку государственной важности - о провозглашении меня Скелетусом Грушей, когда дядя уже почти закончил её читать, и должен был вот-вот предложить мне поставить внизу акта мою подпись! И… разорвал её на мелкие части! Идиот!

- Ты что это безобразничаешь на моей свадьбе? - рявкнул я на кота, кое-как выговаривая слова, язык мой заплетался.

А кот, ни слова мне не говоря, постучал лапой по своей макушке. Я невольно повторил его движение, и, бог наш Люстра, я нащупал на своей черепушке какую-то палку и… листик! Живой зелёный листик!

Карлики, поняв уже в чём дело, завизжали и захрюкали от смеха, эльфы даже гавкали от хохота, а великаны просто катались по земле в своей долине Прихожей и кидались друг в друга резиновыми сапогами.

И всё это только потому, что у меня на голове внезапно начал прорастать черенок со свежим и душистым листиком на темени! Словно у какого-нибудь садового плода! И такой конфуз должен был приключиться со мною на свадьбе?!..

Однако с какой стати я вдруг начал превращаться в грушу?

В чём, собственно, дело? Я тут же протрезвел.

И опять произошло невозможное!

Кот выгнул спину дугой и так зафырчал на дядю, который уже поднялся с ног и замахивался на него какой-то палкой, что из шерсти Лепетайлы посыпались искры! Он выжигал огонь! Совсем как Бог Люстра! Совсем как дядя, который помогал в этом Люстре?! А котик всегда был так скромен, что никогда не хвастался своим умением?!

Искры тотчас разлетелись, кто куда. И одна из них, к несчастью, угодила на замечательное платье Грушеньки. Вероятно, оно действительно было насквозь пропитано не только духами, но и эфиром, который легко воспламеняется, - платье запылало!

Я воспринял это как катастрофу, не иначе! И заметался по Кабинету, ища глазами, чтобы можно набросить на Грушу, чтобы не пустить к ней воздух и тем затушить белую легкую материю! Воды в долине не было!

Однако коварный кот отшвырнул меня лапой и не подпустил к юной невесте, загородив её. Возмущению моему не было предела. Я бросился к бедной девочке. Но я совершенно окаменел, когда увидел, что молчаливая Груша, протягивая ко мне руки, прямо на моих глазах тает! Она не сгорала, нет, не кричала от боли. Она просто испарялась, словно была всё это время, всю свою жизнь, чьей-то легкой и воздушной выдумкой!

Как ни странно, дядя, который один имел в Давии доступ к воде, не спасал дочь. Он лишь в досаде смотрел на то, как она в печали одними глазами прощалась то с ним, то со мной!

Я в ужасе закрыл глаза! А когда открыл их, увидел, что Груши уже не стало - н земле вместо неё лежит крошечный, плохо различимый плодик. Плод груши!

Тут налетел сквозняк. Он подхватил пепел - всё, что осталось от чудесного платья, и разметал его по стране. Темные хлопья упали на нас, перепачкав в золе. А на земле между гостями всё ещё оставался лежать маленький, испеченный плод груши.

Пока дядя ни подошёл к нему, спокойно ни поднял, ни положил к себе в карман и после этого двинулся за занавеску, не глядя на всех нас и ничего не объясняя.

Должно быть, он и сам был в достаточной мере шокирован. И даже потерял дар речи. Но не от горя. Не оттого, что потерял свою дочь. Да и была ли Груша его дочерью? Тут же вспомнилось мне, что дядя часто пропадал в своей лаборатории. Вероятно, однажды ему удалось вырастить из груши девочку, путём слияния разных волшебных слов в новые слова, которые он прорастил в грушевом плоде.

Ему хотелось производить на нас впечатление нормального человека, доброго семьянина, войти в доверие - вот он и создал эту искусственную девочку, столь послушную ему, столь примерную. Не даром же он с раннего детства прочил её мне в невесты. Насадив на руки Живульки бородавки, он разводил нас с ней. Так кого же ещё я мог полюбить в своём малолюдном обществе? Только “другую дядину дочь”, любимую.

Но я понимал ещё далеко не всё и с любопытством уставился на Лепетайло.

- В чём дело? - Спросил я. - Ты учинил всё это безобразие и, как мне кажется, должен объясниться!

- Муррр-муррр, - только и сказал хитрый проныра - кот, поджимая под себя, сидящего посреди Кабинета, лапы. - Муррр-муррр-муррр-муррр…

И я понял всё, что он хотел мне сказать:

- Дядя приобрел вашу невесту, уважаемый принц, однажды на рынке. В каких-то дальних и заморских странах. Он выдумал, что она девочка. Между тем, детей у него никогда не было. И вот вопрос - почему он не женился в своё время! Я полагаю потому, что слишком любил себя! Но суть не в этом. Вчера я подслушал его разговор с Холодайкой. И понял, что именно готовит тебе дядя на твоей свадьбе. Он решил и тебя превратить в грушу. Чтобы потом сунуть в свой карман, и носить пожизненно, пока ты не сгниешь. Плоды, между прочим, портятся гораздо скорее человека. Но для того, чтобы ты стал вполне под стать твоей супруге - растению, тебе надо было приять её фамилию.

Хорошо всё придумал дядя. Да, поди докажи, что черенок и листик выросли на моей голове не случайно!

Жалел я девочку, однако, судьба её была решена не котиком, а дядей. Это он замыслил, начиная с сегодняшнего дня в одном кармане носить меня, а в другом свою названную дочь. И я должен был поблагодарить Лепетайло за спасение. Его рассказу можно было верить, потому что он “знал меня раньше”.

Я ещё раз потрогал на своей голове черенок с листиком.

- А с этим что делать?

- Ах, милый! Просто отпили.

- Ты думаешь: дядя хотел меня съесть? - С ужасом вырвалось у меня.

- А вот это я не могу знать наверное.

И я решил защищать своего кота и библиотекаря, если дядя решится всё свалить на него и вынести какой-нибудь суровый приговор.

Да, но что мой дядя?..

Он, как я уже сказал, ушёл за занавеску в угол своего Кабинета, и не показывался весь день. Кота к ответственности он не призывал и не привлекал, но и не предпринимал никаких попыток самооправдания. Вероятно, он решил, что лучше всего в его положении делать вид, что он скорбит о потере дочери, которая случилась в результате несчастного случая. В конце концов, что взять с животного, с этого глупого бездельника кота?

Я обрёл свободу. Казалось, дяде до меня больше не было никакого дела. Но поздно вечером он позвал меня к себе и сказал:

- Сегодняшнее происшествие больно ранило не только тебя, но и меня. - Он не плакал, но стоял передо мной, опустив глаза. Потом потер их кулаками и отвернулся. Некоторое время он мочал. И это опять заставило моё доброе и мягкое сердце усомниться в том, что дядя нарочно подсунул мне заколдованную невесту, потому что желал погубить меня. Впрочем, если бы я лежал сейчас в его кармане, возможно, я думал бы по-другому. .

Дядя скорбно молчал, и я скорбел вместе с ним. Дядя топтался на месте и сморкался, и я топтался рядом с ним. Если бы в эти минуты он попросил у меня прощение, я бы кинулся в его объятия и всё ему простил. Дядя продолжал вести себя так, словно и его постигло громадное горе, и, закрыв глаза рукой, наконец, трагически произнёс:

- Не знаю, переживу ли я потерю дочери!

Я пожал плечами. И он тут же накинулся на меня:

- А ты, как я вижу, совершенно спокоен!

Я опять пожал плечами.

Тогда дядя с гневом бросил мне

- И это тебе я должен был доверить свою самую большую драгоценность?! О, жестокое создание!

Он вынуждал меня оправдываться, и я по неопытности попался на его удочку.

- Не знаю, любил ли я когда Грушу, - честно признался я. - Но она стала частью моей жизни, и мне будет её не хватать! Даже не смотря на то, что она была не настоящая!

- Не настоящая? - Громыхнул голосом дядя. - Иногда и не настоящее может выглядеть вполне как настоящее!

Дядя вдруг замолчал и с хитрым видом прищурился.

- А знаешь, чтобы я сделал, если бы потерял жену и возлюбленную?

- Что? - простодушно спросил я. И кого я спрашивал об этом?!

- Отправился бы в длинную паломническую поездку, замаливать свои грехи. Если тебе в жизни так не повезло, значит, за тобой есть немалые грехи, сын мой! Так поступают все благородные люди… Ведь совершенно очевидно, что огонь спустился на платье Груши не со спины кота, а сверху, с небес! Чем-то ты не угодил Люстре, расстроил его, и он соизволил лишить тебя счастья супружества.

Вот как вывернул историю мой дядя.

А он продолжал взывать:

- Бог Люстра требует от тебя жертвы! Разве ты не слышишь его глас? Он ждёт! Ждёт, когда ты поднимешься к нему и станешь добровольной и скорбной слезой на его горячем глазу!

Но я сомневался. Что-то знакомое напоминали мне эти дядины призывы. Не так ли он звал много лет назад в паломническую поездку того мальчика в очках? Требуя, чтобы тот замаливал свои грехи перед ним и Люстрой, странствуя в одиночестве по белу свету. А мальчик плакал и не хотел, он боялся остаться один. В Давии было ему плохо, но и за его пределами, наверное, тоже. Он чувствовал это. И вот теперь дядя хотел убрать из страны меня. Должно быть, он думал, что я не помню историю того мальчика.

Это показалось мне странным - дядя, кажется, не решался убить меня сам, а всё хотел сделать это как-то окольным путём, через кого-то или что-то.

Но почему?

Однако опять мне в череп лезли ужасные мысли. А я не хотел им поддаваться. Пройдёт, пройдёт дядина болезнь - это только болезнь!…

Конечно, если бы Понура и Лепетайло поддержали меня, я мог бы посадить дядю в чернильницу… Сумасшедшие не должны разгуливать на свободе.

Но когда я вышел из дядиного Кабинета, я понял, что те двое уже отправились спать - каждый в свой угол, на Диван. Мой народ не требовал от меня применить жесткие меры к дяде, а без его одобрения я пока что ни на что не решался.

Однако я решил посоветоваться с последним из моих подданных. С Понурой говорить было, конечно, бесполезно. Потому что он ни слова не знал по-человечьи. Вернее, знал одно - “это”. И хрюкал: “Это хрюк, и это хрюк”, показывая копытом. А вот Лепетайло я растолкал. И тут же, плотно прильнув к его шерсти, зашептал ему в ухо:

- Надо бы нам арестовать дядю!

- С какой это стати?

Я изумился:

- Ты же сам говорил, что он хотел меня, наследного принца, превратить в заурядную грушу! И сгноить в своём кармане.

- Эх, дуралей! - Кот лениво перевернулся на спину. - Это же надо ещё доказать! Я ведь не идиот, чтобы рассказать ему о том, что подслушал его тайный разговор с Холодайкой. Всё надо делать по закону. А законы в нашей стране составлял дядя.

- Ну и что?

- Ты же сам их и подписал! По этим законам арестовать дядю просто нельзя! Помнишь?

- Я их не читал, я по-человечески письменному ни бум-бум!

- Чего тогда закорючку свою поставил?

- Дяди боялся!

- Вот и я тоже дядю боюсь! - простонал кот.

И замолчал. И как я ни просил, он упорствовал в своём нежелании предпринимать что-нибудь серьезное. И я вдруг понял почему.

- А что думает по этому поводу Понура? - Хитро спросил кот.

- Не знаю. Он молчит.

- Вот и я буду молчать, - и довольный кот повернулся на бок и захрапел.

Он ли был с утра тем смелым котом, что бросился на дядю?! Не на многое же его хватило!

Тогда я побежал к Понуре и жалобно захрюкал ему в надежде, что он каким-то волшебным образом поймёт меня, что ему передастся моё беспокойство:

- Хрю-хрю-хрю-хрю-хрю.

Понура ответил:

- Хрюк.

Я старательно пронзал его мощную лобовую кость острым взглядом, пытаясь понять, что он сказал. И вдруг понял. Он сказал:

- А что думает по поводу ареста дяди кот?

- Он думает, - жарко хрюкнул я к лицо розовому поросёнку: “А что думает по этому поводу Понура?”

- Ответь ему, что я думаю следующее: “Что думает по этому поводу Лепетайло!” пусть телеграфирует через тебя.

Так я и пробегал остаток ночи между этими двумя ленивцами, не желавшими ничего менять в своей привычной жизни даже ради меня, своего будущего императора.

Один телеграфировал другому: “А что думает по этому поводу Лепетайло?”, а тот отвечал первому: “А что думает по этому поводу Понура?”

Важный, решительный момент был упущен.

И дядя, видя на завтра, что государственный переворот не осуществлён, а жизнь покатилась по накатанным рельсам, опять вошёл в силу.

После завтрака он опять царственно призвал меня к себе. До моего четырнадцати с половиной летия оставалось три дня.

На этот раз, сладкий елей блестел на его тощем, морщинистом, лице. Дядя изменил тон и тактику и начал с жаром рассказывать мне, как он был ужасно, непростительно не прав все эти годы и совершенно напрасно не учил меня колдовать.

- Вы о чём?

- Дорогой мой! Я хочу сделать тебя счастливым и, зная, как ты был привязан ко второй моей дочери, решился вернуть её тебе!

Я оторопел. А потом с недоверием протянул:

- Разве это возможно?

- Можно попытаться. Её забрало у меня волшебство моих родителей. Можно волшебством её и вернуть!

- Вы говорили, что она мертва...

- Теперь я в этом не уверен! - Дядя поглядел на меня не без иронии.

- Так где же она?

И тут он совершил ошибку, он сказал мне правду:

- Помнишь, ты рассказывал о мертвецах, что посетили тебя на Диване? Я изучил этот вопрос! Похоже, мертвецы приходили из одной пещеры, возле горы Сервант! Из Бара!

Я смотрел на него широко раскрытыми глазницами.

- Если мы хотим оживить девочку, - рассуждал дядя, - нам понадобится живая вода

- Живая?

- Да, её держат у себя эльфы. Иди к ним и проси, проси их! Но предупреждаю: эльфы не сговорчивы и осторожны. Поэтому позволь мне один совет.

- Какой? - дёрнулся я, надеясь в эти минуты совершенно искренне, что дядя действительно пожелал найти и вернуть мне Живульку, что он одумался.

- Если говорить по совести, ты - молодой вдовец. Хотя бы приличия ради, оплакивай, пожалуйста, потерю жены! Поскорби, несколько демонстративно даже… Например, найди себе траурную чёрную шляпу и погуляй немного в ней, поброди туда-сюда по Центральной долине, повопи погромче: “О, Груша моя, Груша! Куда ты удалилась во цвете лет?!”

Ещё, так сказать, не обсохли слёзы на глазах её родственников, моих глазах. Ещё не завяли цветы на её свежей могиле, ещё не забыты славные минуты вашего свадебного торжества, а ты уже откровенно гоняешься за чужими юбками! Я имею ввиду вторую нашу покойницу - Живульку. Ибо за её юбкой ты и гоняешься.

- Какая могила? - Возмутился я. - Вы похоронили Грушу в своём кармане! И потом, как можно её оплакивать долго, если она не была… человеком? Не имела души, человеческого разума, а вечно поступала, как вы ей подскажете? Согласитесь, что смешно распускать нюни всякий раз, когда съешь яблоко или сливу?

- Эх, юноша! - Дядя очень зло сверкнул глазами и покачал головой. - Ваша скорбь, конечно, ваше личное дело. И всё-таки я настоятельно советую вам поскорбеть! Шляпу! Шляпу!… И побольше крику и из души идущих стенаний!

Я расценил совет дяди как укоризну. Но нет, только не перед дядей должен был я сейчас каяться! Только не перед дядей!

Однако в надежде, что он поможет мне обрести сестру, я пообещал ему немедленно отыскать траурную шляпу. И всё же я покинул его, уже не будучи больше его рабом. По крайней мере, мне так казалось.

Я сразу же отправился к Бару и, присев напротив, поскорбел сразу о двоих девочках - о несчастной Грушеньке, и о бедной храброй Живульке. Я принял решение, что, если раздобуду живую воду у эльфов, сначала капну на Грушу, которую попрошу у дяди. Вдруг она станет собою прежней? Девочкой? А потом уже от души полью водой на Живульку и её родителей.

Я всех хотел вернуть к жизни, всех! Давия опять должна была превратиться в райский уголок, который не ведал смерти.

Но как дать знать Живульке, если она ещё дышит, чтобы она ждала помощи? Что помощь придёт, и не сдавалась?

Ах, волшебник - волшебник! - хотелось мне воскликнуть в эти минуты. И почему страны и расстояния разделяют нас? Ты всемогущ! Ты бы помог мне, если бы стал моим богом. Но ты властелин иных, не наших земель! Чужой бог! И какое тебе дело до меня моих друзей!?

И тогда я не выдержал напряжения и закричал, как можно громче:

- Сестра!

Потом прислушался.

Тишина. И вдруг ясно услышал песню!

Я поднял голову и насторожился. В Давии никто не пел, кроме Живульки!

И то было девичье пение, и оно доносилось из глубины скалы!

Жертва заточения не могла до нас докричаться, но песня, как известно, сильнее крика. Девочка пела:

- А-а-а… - Я не мог различить слов, но о них напоминала мне мелодия.

Это была песня, которую сочинила некогда Живулька. Она переложила на стихи одну легенду, которую рассказал нам некогда мальчик в очках.

- Есть в мире злые люди, и их не мало!

И добрые не могут справиться с ними, не начав с ними драться.

Но тогда так легко стать драконом,

Вместо убитого тобой дракона.

Надо поступить иначе.

Надо заставить злого заплакать.

Пролить слёзы о себе, о загубленной душе своей..

Слезы вымоют из глаз злую силу…

Сколько раз я слышал, как Живулька распевала эту песню, но никогда не задумывался над её смыслом. Должно быть, потому, что тогда ещё не верил в существование волшебства.

Однако если и вправду попробовать? Но что можно сказать дяде, чтобы он начал рыдать? Он не ревел, когда исчезла Живулька, он не ронял слёзы, когда умерла Груша, когда он убил Бурого. Он никогда не плакал, и это казалось мне ужасным. Я знал его целых четырнадцать лет, и мне всегда казалось, что нервы у него из канатов. Он использовал других людей и нелюдей, и никого не жалел. Никому не сострадал, и ни к кому не приходил разделить скорбь. Душа его никогда не болела за нас - только за себя. Но он никогда не плакал и о себе, о своей горемычной жизни. Он сам не верил в то, что он был несчастен!