История России – история крестьянства, ибо на заре прошлого столетия крестьяне в патри­архальном Русском Царстве составляли абсолютное большинство населе­ния. Лишь на безумном закате прошлого века, когда глобальная технократическая цивилиза­ция почти погребла природный мир и слитый с ним крестьянский, сельских жителей изрядно убавилось; но даже бывшие сельские жите­ли, что перешли в другие сословия, и порой даже те, что родились оторванные от земли, в сокровенной глуби души и по сей день не утратили крестьянского духа и томительной, отрадной тяги к матери-сырой земле.

Исконно русские крестьяне, коих не постигли либеральные западники, побитые молью порочного европейского просвещения, и славянофилы, заложники барского происхождения, – исконно русские крестьяне, не ведавшие азы, буки и веди, но обладавшие вселенским знанием, что передавалось из колена в колено, изустно постигавшие Святое Писание, смиренные, негорделивые, покаянные, были христолюбивее и царелюбивее, чем иные российские сословия. Поминая сословия, речь не ведём о насельниках скитов и пустынь, о монастырском старчестве и духовенстве – се, носители света Христова, богоизбранные молитвенники за народ русский.

Письменные труды по истории Государства Российского грешили тем, что составлялись из историй правящих кругов – суть, высших сословий, – из истории войн и общественно-политических движений в ярой борьбе за власть и грешные земные блага, из истории научных, культурных достижений, религиозных преобразований. А многовековая повседневная простонародная жизнь, история развития народного духа прозябали в тени.

«Читая лекции отечественной истории в наших учебных заведениях, преподаватели этого предмета мало говорят об обычаях и образе жизни наших предков, почему бытовая сторона нашего народа в своем прошлом почти потеряна для нас», – знаменитый писатель-этнограф Михаил Забылин писал сие более века назад, когда в крестьянстве цвела и красовалась двухтысячелетняя обрядовая этика-эстетика, а уж что говорить о нынешней поре, когда русскость в народе истреблена западным варварством.

Русский... Произнесешь величавое слово, и в сознании рождается: православный крестьянин… «Когда говорят "русский народ", я всегда думаю – «русский крестьянин», – писал Александр Куприн. – Да и как же иначе думать, если мужик всегда составлял восемьдесят процентов российского народонаселения. Я, право, не знаю, кто он, богоносец ли, по Достоевскому, или свинья, по Горькому. Я знаю только, что я ему бесконечно много должен: ел его хлеб, писал и думал на его чудесном языке, и за все это не дал ему ни соринки. Сказал бы, что люблю его, но какая же это любовь без всякой надежды на взаимность».

Покаянное слово писателя русскому крестьянству …суть, русскому народу… речено не ради красного словца, кое не жалеет мать и отца; Куприн – пасынок дворянского, разночинного мира, утратившего веру и крестьянский здоровый дух, – согла­шается с непониманием народа русского: «я, право, не знаю, кто он…». Любя и воспевая, непостижимый для дворян и разночинцев родной народ, писатель чует роковую сословную вину перед крестьянством, которое они, интеллигенты и дворяне, метали, словно хворост в костер, в кровавую пасть отечественных и мировых исторических смут. От того и "любовь без всякой надежды на взаимность". Помянутый Алексей Пешков (Горький), писатель большого, хотя и безбожного дарования, люто ненавидящий крестьянство, в 1925 году повелевал Николаю Бухарину: "Надо бы, дорогой товарищ, Вам или Троцкому указать писателям-рабочим на тот факт, что рядом с их работой уже возникает работа писателей-крестьян и что здесь возможен, даже неизбежен конфликт двух "направлений". Всякая "цензура" тут была бы лишь вредна, заострила бы мужикопоклонников и деревнелюбов, но критика – и нещадная – этой идеологии должна быть теперь же. Талантливый трогательный плач Есенина о деревенском рае – не та лирика, которой требует время и его задачи, огромность которых невообразима" ["Известия ЦК КПСС", 1989, № 1, с. 36.].

Будучи составителем «Русского месяцеслова» и сочинителем сего очерка^[1], я не воспевал языческие мотивы при описании народных обрядов, суеверных обычаев, суеверных при­мет и даже заговоров, – всё сие введено в книгу и данный очерк лишь для достоверной картины народно­го мировоззрения и мировыражения. А коли и согрешил, заманчиво окрасив некий древний обряд русичей, то каюсь: Боже, милостив буди мне грешному, ибо водопоклонение, огнепоклонение, травоволхование, гадание – богопротивно, от эллинского беснова­ния.

Крестьянский мир, коему тысячелетия, запечатленный в русском месяцеслове, суть – народное знание при­роды, благоговейное ощущение тайн Вселенной и правдивая, духовно не украшенная история крестьянской жизни, что, суть – истинная история России в слож­ном и трагическом сплетении христианского и природно-языческого, суеверного.

От древнеславянского язычества[2] русские обрели великое знание природы от росинки и хвоинки до Вселенной и выстраивали свою обыденную и праздничную жизнь согласно природно-мистическому календарю. Со Святым Крещением и духовным облачением во Христа Бога русские свергли былых идолов, освободились от языческого идолопоклонничества и с веками стали воспринимать мать-сыру землю, как Творение Божие.

И тем не менее, да простит Бог православному крестьянину, который, живя среди дикой природы, привык поклоняться ей, который, завися в своих земледельческих трудах от природных стихий, невольно одухотворял их, хотя понимая, что Бог и через природу взаимодействует с ним, вознося молитвы Иисусу Христу, Царице Небесной, Ангелам Божиим, христианским святым.

Среди почитающих, изучающих русскую обрядовую этику лишь глубоко воцерковленный могли безошибочно увидеть, где вера помрачалась суеверием, где православный церковный обряд подменялся языческим.

Автор сего очерка, ознакомившись с природно-хозяйственными календарями русских крестьян и календарно-обрядовой поэзией и мифологией, прописав времена года, месяцы и обрядово насыщенные дни, составил «Русский месяцеслов», куда ввел и православный календарь с краткими жития­ми святых, поскольку былые месяцесловы обычно страдали тем, что составители мимоходом-мимолетом поминали евангельские события, кои в основе народно-христианских праздников, и обходили за версту жития святых, именами которых обозначались дни. А посему эдакие месяцесловы утрачивали исконную христианскую сущность, опустошались, уродливо искажаясь, склоняясь к языческим суевериям и заземляясь до хозяйственного календаря и погодных примет.

В составленном мною «Русском месяцеслове» впервые в фольклорно-этнографической, календарной литературе двадцатого столетия церковный и народный календарь были слиты воедино, как и происходило в реальной жизни русского крестьянина. К сему грех забывать, что крестьяне младенцам, окрещенным в церковной купели, по христианским святцам давали имена святых, дабы сии небесные покровители оберегали чадо от рождения и до упокоения.

В окаянные девяностые годы прошлого века завершил я долголетнее составление «Русского месяцеслов»; книга по тем временам вышла в свет изрядным тиражом, тысяч в пять; и вскоре бойко разошлась в Прибайкалье и даже Алтаю досталось. Потом я путешествовал по губернии, гостил в селах и мелких городах, навещал библиотеки и клубы, и всюду видел зачитанный до дыр «Русский месяцеслов», что книгохранители берегли пуще зеницы ока. В благословенные для литературы времена, когда за книгами охотились, «Месяцеслов…» могли и похитить…

В завершении напутного слова скажу: очерк, разумеется, лишь касается русской народной этики, воплощенной в обрядах и обычаях, ибо мир сей крестьянский безбрежен, словно Вселенная.