Я провожал девочку глазницами до тех пор, пока она стала незаметна в темноте. Даже её золотистый пояс.

А я остался стоять на поле среди игрушек - великанов.

В этой стране было тихо, тепло и уютно. Ночь, блестящего стального цвета, и пахло пылью. Мне жалко было покидать этот безмолвный мир. Но почему? Мне казалось, что он тоже принадлежит мне, хотя я его и не завоевал.

Странное чувство!

Я как будто бывал здесь прежде, и даже проводил ночи. Вот в углу этой тряпичной горы вдоль скалы, может быть. Я лежал когда-то тут и даже не мечтал, у меня были в ту пору ещё слишком коротенькие мысли. И я даже не любил мир этой маленькой квадратной страны, я просто им некогда владел. Я узнавал свет, льющийся в спящую долину свысока, различал знакомые тени гор и силуэты Полок… В меня возвращались давно забытые чувства - ожидание, что жизнь начнётся в этой комнате, когда войдёт в неё поутру мама.

Но должно быть, мне это только казалось. Так случается иногда с людьми. Если чем-то или кем-то очень хочешь обладать, возникает ложная уверенность в том, что эта собственность давно уже твоя. Мамы я совершенно не помнил, а что такое комната - не ведал. Просто вырвалось у меня это слово, и всё.

Было время, когда я всем хотел радостно рассказывать: “Груша - моя!” Только потому, что был влюблён в неё. Мне и казалось, что она моя. А теперь я хотел всем говорить: “Эта страна - моя”, только потому, что мне здесь было хорошо.

Но где, всё-таки, жители этой чудесной страны? Вдруг заметил я большой портрет, высоко над землей. Он был прибит к одной из скал, прямо по середине. А под ним был поставлен Стол, вроде нашего, давского. Я подошел поближе, и луна высветила мне милое лицо какого-то напуганного ребенка - великана.

И прелестного ребёнка! Что за красавчик был этот мальчик - великан! Какие у него были умные и ясные глаза! Правда, и в темноте было заметно, что он недавно плакал. Маленький носик у него темнее его пухлых щёк. Светлые волосы над ушами вились крупными кольцами. Он, наверное, испугался художника, который делал эту фото…графию. Вот бы и мне таким когда-нибудь стать!... Я вздохнул. А если бы кто сообразил написать мой портрет, я бы издал специальный указать его не вешать! Зачем народ пугать понапрасну?

Я махнул мальчику рукой и решил, что пора подобраться поближе к льющемуся свету, чтобы рассмотреть его получше.

Тут уж я не стал долго раздумывать, обуздал метеорит и, размахивая полами старенького пиджака, в котором обычно спал, поднялся туда, куда хотел.

Здесь была такая же ниша, как и в том месте, где стояли Два Дерева. Только скала не поднималась высоко.

Со всех ног кинулся я пересекать площадку перед окном, как вдруг - бац! - ударился обо что-то головой. Вот чудно! Воздух тут был твердым, хотя и прозрачным. Ну да мне всё равно! Лишь бы сквозь него можно было что-нибудь увидеть.

И я, прижавшись к нему, холодному, черепом, увидел. Я увидел!

Всё задрожало внутри меня от жадности. Я так хотел познать жизнь, которая мне была пока что неизвестна. И такая радость вдруг в меня хлынула, что по щекам заструились слёзы. Слёзы тоже лились от жадности.

Когда я смотрел на этот круг издали, я сравнил его в головой. Но нет, теперь мне хотелось сравнивать его с оком, тёплым, поэтическим, слегка, молочно затуманенным. Оно не было идеально круглым, что создавало иллюзию того, что человек обращен к нам профилем. И там, где глаз был подрезан, чудилось, пролегла тень, словно от густых ресниц. Волшебник!… Неужели это было его ночное лицо?

Необязательно. Возможно, то было не око вовсе, а ночной свет лампы в его небесной долине. И тогда, значит, волшебник этот специально зажигал свою Люстру, чтобы посветить таким ночным путникам, как я. Волшебник был добрым.

А вокруг светящегося окошка были дорогими крошками серебра набросаны многочисленные глазки, похожие на дядиных ос. Волшебник был глазастым. Что ж, если так, значит, он специально завёл себе много глаз, чтобы всё видеть.

Дядя тоже хотел всё знать. Но и Волшебник был не промах. А раз так, он мог спокойно быть и в курсе моих бед. А столько огня на небе он развёл для того, чтобы дать знать несчастным, что он знает о нас и мы должны не терять надежды.

И вдруг что-то ударило перед самым моим черепом, в стеклянный воздух между мной и волшебником. Я отскочил. Но это была только вода. Первый раз в жизни видел я, чтобы вода была не в стакане и желтая, чаевая, а прозрачная, чистая, и стекала бы длинной и тонкой струйкой, похожей на приветливую руку. Не слёзы это, слёз так много проистекать из глаз не может, а множество рук, протянутых ко мне издали, от моего далёкого друга -Волшебника, который стучал и стучал, словно косточкой согнутого пальца по стеклу, давая мне понять, что он никогда не спит и вечно стережет от колдунов таких мальчиков, как я.

Тогда я тоже постучал ему костяшкой своего пальца. Пусть знает, что я всё же стал свидетелем его присутствия в мире, и что поэтому мне сразу стало лучше!

А руки всё тарабанили и тарабанили по прозрачному разделу двух миров, доброго Волшебника и сердитого дяди, и возникала музыка. И вдруг я словно услышал голос самой комнаты, запевшей мне под стук воды: “су-тём-ки”, то есть потёмки, вот как сейчас, “мо-рок” - мгла, туман, “по-мо-рок” - мелкий дождь, “хма-рит” - делается ненастье, “на-хму-рит-ся сен-тя-брём”, “мор-га-ни-син-ни-ца” - сумрачная, осенняя погода.

И мне стало казаться, что всё это сообщал мне через тысячи километров Волшебник. Он словно сорвал во мне какую-то пломбу с крепко запечатанной двери, и что-то поднял с самого дна моей памяти. Я вспомнил, что моя мама изучала слова. Как те, что рождались сегодня, так и полузабытые народами. Эх, если бы ещё Волшебник указал мне, где странствую мои родители! Подал мне о них весточку!

И кто же тогда я сам? Явился невольно ко мне этот щекочущий душу вопрос. И ведь знаю: будет теперь жестоко щекотать, пока не отвечу на него.

Может быть, ощущение, что я родился для какой-то иной жизни, что эта квадратная страна и иностранные слова между собою связаны?

Одни вопросы! Я даже рассердился на свою неспособность ответить на них.

Вот бы выбраться отсюда наружу! И ничего, что льёт. Выбраться и пойти на чужое небо - искать хижину Волшебника. Может быть, узнаю я, пребывая на стороне, кто я есть.

И, всё ещё в романтическом томлении глядя на льющуюся за прозрачной преградой воду, я невольно потянулся рукой за платочком, которое подарила мне только что на прощание Живулька. Уходя, она сказала: “Следи за ним. Он не простой. Если на платке появится кровь, значит, наш сегодняшний разговор узнал дядя”.

Я пошевелил платочком, лаская пальцами его шелковую и гладкую материю. И подумал, что всё-таки не покину свою страну, пока в ней остаётся Живулька. Я мог уйти, разбив камнем прозрачную стену, пока в Давии остаются глаза Живульки. Сначала ей нужно их вернуть… А потом… Там видно будет.

И вдруг я в удивлении почувствовал, как платок становится мокрым. Я уставился на него и увидел на нём чёрное расползающееся пятно!

Что?! Что это? Кровь? Кровь выступила на платке? Так скоро?

Беда! Я подскочил и ринулся в одну сторону, потом в другую, мечтая как можно быстрее оказаться возле Двух Деревьев и навестить девочку. Значило ли пятно крови, что дядя увидел в своих снах нашу встречу и арестовал бедную Живульку?

Скорее всего, она была права, говоря мне о том, что глаза её, перенесённые дядей на веер и помещенные рядом с павлиньими глазками, могут шпионить за нами!

В общем, я решил возвращаться.

Я летел домой стрелой. А когда поднялся к Двум Деревьям со стороны Двери - этот проход не был заколдован дядей, я увидел, что он меня уже подстерегает. Дяд вышел из-за глиняного горшка и строго на меня посмотрел:

- Не хочу спрашивать тебя о том, где ты был этой ночью. Хотя покидать Давию по ночам запрещено всем и каждому. Я хочу лишь сказать тебе то, что давно должен был объяснить: я и вправду не отец Живульке. Она в этом права. Но она сделала совершенно не верные выводы из своего открытия.

Голос дяди звучал так вразумительно, им руководила такая чёткая логика, что я невольно прислушивался, примиряясь с ним и начиная стыдиться своего недоверия к нему.

- … Не так давно мне стало известно, что девочка прячет от меня в земле фотографию. Она без спросу забралась в мой Кабинет и похитила из-под замка то, что не имеет к ней ровно никакого отношения.

Противная девчонка решила, что портрет изображал самых близких ей людей: отца и мать. Но она была на права. Это мои родители! Уловив некую чисто внешнюю общность между собой и ими, она ничего не рассказала мне о своих подозрениях и зарыла портрет под цветами! Мало того, она начала ввергать в искус непослушания и тебя! А ведь ты - наследный принц! С тебя все будут брать пример! Если ты будешь слушаться дядю, дядю будут слушать и остальные! А я думаю, что он заслужил это.

Я невольно кивнул. Дядя увлекал меня своими речами. Мне почему-то хотелось ему поддакивать. Может быть, потому, что я был человеком отходчивым и миролюбивым? Но до какой степени? Борясь с сонливостью, я встряхнул головой и спросил откровенно:

- Где Живулька?

Но дядя меня опять словно не услушал. Он твердил своё:

- Как гласили заповеди предков наших, послушание родителям всегда служило прологом человеческому успеху. Фотография и ввергла девочку в страшное несчастье!

- Что? - Я даже раскрыл рот.

- Лишь после того, как Живулька похитила у меня портрет моих родителей, до меня дошло грустное известие, что они погибли. Ни папа, ни мама уже никогда не вернутся из своего далёкого путешествия.

Вот как? Я посмотрел на дядю с сочувствием.

- Эти люди - мертвецы! Такова грустная истина о них! И, к сожалению, не вся. Я тут на досуге полистал кое-какие книги по ворожбе…Книги, великие книги мудрых, они сказали мне: первый, кто посмотрит на фотографию умерших, уйдёт вслед за ними. С фотографий они бросают взгляд последний и полный страшного отчаяния: кого бы забрать с собой. Вот почему я всегда твердил о вреде фотографий и всяческих портретов предков. Не дано знать историю тому, кто не может защититься от влияния её злых чар! Ибо любая история окружена магией.

- Я не понимаю, - прошептал я, - что с Живулькой.

- Беда, - сухо констатировал дядя. - С магии всё начинается. Ею всё и заканчивается… - Звучал как приговор его голос. - Они пришли сегодня ночью, что бы забрать её с собой в свою могилу.

- А что такое могила? - чуть не плача спросил я.

- Надо слушать уроки Понуры, - недовольно подрезал меня дядя. - Он должен был прочитать вам пять лекции о могилах самого разного вида!

- Да, да, - рассеянно лепетал я. - Возможно… он что-то… хрюкал и о могилах… - Я чувствовал, что мои силы на исходе. Я почти не спал этой ночью, а тут ещё на меня свалилось такое ужасное известие.

- Они пришли ночью, но не застали её. Она куда-то уходила. Но мёртвым ли не знать тайны живых? Живым ли скрыться от мёртвых?

Они подкараулили её и увели с собой! Только что.

- Увели? - крикнул я. Кого увели? Нежели ту, что могла стать мне лучшим моим другом? Самого интересного друга в моей жизни. Таинственного и прекрасного друга, каким никогда не были и не могли быть ни Лепетайло, ни Бурый.

- Могила, - назидал над моим низко опущенным черепом дядя, - это квартира покойника. Его последняя квартира. В общем, - тут голос дяди почему-то задрожал, - если кто-нибудь и когда-нибудь в Давии скажет тебе, что это я погубил Живульку, не верь! Это сделали мои родные покойные родители! НЕ знаю, полюбилась ли им эта скверная девчонка, но они вернули её себе. Вместо меня. Вот и всё, и ничего страшного.

- И всё равно это противоестественно! - Упрямо прошептал я.

Но дядя меня не слушал, он отчеканил свою речь и ушёл. А я сел возле кадки с нашими единственными Деревьями и горько заплакал. Вот и пришла смерть в Давию. А я, как наследник престола, ничего не мог с ней поделать! Не мог никаким приказом отменить её. Видимо, смерть была во много раз сильнее любого императора.

И с этого дня что-то будто бы надломилось во мне. Я стал вялым, слабым, равнодушным и сговорчивым. Я перестал с кем-либо спорить, что-либо новое узнавать, перестал кому-либо сопротивляться.

А тут ещё Груша и усилила свои атаки на меня!

Так и норовила она наступить мне на ногу при встрече, чтобы, по примете, пройти по жизни вместе со мной. Иногда она с лукавой улыбкой грозила мне: “Быть тебе у меня под каблуком!”, и давила мне ноги каблуками.

А когда она навещала меня, словно заболевшего, в моём углу, уходя, она каждый раз задевала плечом скалу, у изголовья моей постели. Так она давала мне знать, что я должен ждать её возвращения, потому что она хочет вернуться. Это были те легкие приёмы ворожбы и гипноза, которым, видимо, обучил её мой дядя.

Но потом её внимание ко мне стало ещё более навязчивым. Находя меня повсюду, где бы я от неё и остальных не спрятался, она настойчиво просила: “Завяжи, завяжи мне глаза!” - “Да зачем? - Слабо возражал я. - В кошки-мышки я с тобой всё равно играть не буду. Мне всё грустно как-то. И даже хочется плакать!” - “А вот завяжи! - Шутя требовала девочка, словно не замечая моего настроения. - Если я, раскрученная, пойду после этого к Дверям, значит, быть мне в этом году замужем!”

Её мысли о замужестве, её намёки на то, что она хочет быть замужем за мной, не то, что бесили меня - болезнь моя протекала вяло и меня делала полуживым - а, скорее, тревожили. Я видел в них не обещание будущего счастья. А, наоборот, одни путы да тяготы душевные. Словно это не на Грушеньке мне нужно было жениться в скором времени, а подписать договор с дядей и жить вечно под его неусыпным контролем.

Я ни капли не сомневался в том, что Груша меня не любит. Потому что не за что было меня любить. И то, что она кривила душой и притворялась влюбленной и восторженной, было глубоко противно мне. За спиной Грушеньки стоял дядя - это он хотел поженить нас. Поэтому с самого нашего детства и величал нас “женихом” и “невестой”. Но если раньше мне, уродцу, это необыкновенно льстило, теперь, пугало. Да и вообще приводило в недоумение: зачем дяде наш брак. Видел он, что ли, в своих мечтах дочь будущей королевой? Мечталось ему её прекрасным и самым выгодным образом пристроить?

Не знаю, может быть, дело было в этом. Но в последнее время ценность моих владений в моих глазницах так низко пала, что я не понимал, почему дядя может жадно хвататься за них, принося в жертву алчности свою родную дочь. На мой взгляд, гораздо большую цену имели знания, открытия человеческие и доброта чистого сердца…

И всё же, когда Груша однажды уже напрямую спросила меня: “Хочешь ли ты видеть меня своей женой?”, я задержал дыхание, потом с грустью вспомнил, что Живульку уже не вернёшь, и ответил “да”. Я был болен. А из больного человека можно было вырвать согласие на что угодно.

А Груша была так красива!

Подданных у меня стало меньше на одного человека. Как я не мог любить то немногое, что всё ещё дарила мне Давия, если в своём разочаровании находил одну отраду - любоваться крохами красоты мира сего?

Мы принялись готовиться к свадьбе. Дядя был так доволен моим согласием, что принял в стирку мой костюм, сам где-то выстирал его и выгладил. И пообещал, что Груша будет в этот день в платье поистине роскошном.

Произошло некоторое оживление во всей нашей государственной жизни. Бурый и Лепетайло готовили мне подарки. Видя эту легкую суету, я стал понемногу улыбаться. Потому что перед тем страшно переживал, что моя болезнь внесла скуку и в жизнь моих друзей. Но когда я снимал с себя костюм, в котором ходил обычно - мой единственный костюм, чтобы отдать его дяде, я выронил из кармана платок, на котором чудесным образом запеклась кровь Живульки. Я поднял его и невольно заплакал. Тут-то я и понял, что, собственно, потому и решился жениться на милой Грушеньке, чтобы навсегда вычеркнуть из моего сердца слепую мою подружку.

Плакать ушёл я подальше в горы. Сел за выступом. Тут-то и застал меня Бурый. Он увидел в руках у меня платок, и, конечно, спросил, в чём причина моих слёз.

Я приготовил ножницы и, рассказав ему всё, что знал о пропаже девочки, тут же снял в шевелюры друга верхние кончики волос. Я не хотел, чтобы дядя что-либо узнал.

А Бурый вдруг тяжко завздыхал, заохал и принялся тяжело рядом со мной возиться и топтаться. И, наконец, он сказал:

- Я хотел приготовить тебе на свадьбу один подарок. Очень дорогой и красивый. Но раз ты так тоскуешь по Живульке, я сделаю тебе другой подарок. И больше меня о подарках не проси. Я и сам гол как сокол. В нашем бедном королевстве все, как один, оборванцы.

Впервые звучало в речи Бурого недовольство жизнью. И то, видно, только потому, что я всё ещё сидел с ножницами в руках.

- Вот что, брат, - сказал он мне угрюмо. - Я не знал, что Живулька дорога тебе. Я думал, что она всё ещё противна тебе, как прежде, и поэтому ты женишься на другой.

Я покачал головой, потом рассказал другу о своём путешествии в соседнюю страну и после этого ещё раз его постриг.

- Она успела стать мне другом!

- Тогда тебе надо кое-что послушать.

- Когда? - Спросил я без всякой надежды на облегчение.

- Да прямо сейчас.

И мой скуповатый на слова и подарки друг повёл меня тайными тропами к горе Сервант.

- То, что ты хочешь мне дать послушать, как-то связано с Живулькой? - Спросил я.

- Да.

- Тогда почему ты не говорил мне этого раньше? - Удивился я.

- Я думаю потому, что твой дядя через мои волосы как-то управляет мной. В последнее время я чувствовал одну только ненависть к пропавшей девочке. Но вот… видя твоё горе…

- Она - мой друг!..

- Тогда тихо!

Возле Серванта в скале торчал один выступ, который дядя называл Баром - тоже непонятное мне слово. Показывая мне на него лапой, мой товарищ сказал:

- Я подозреваю, что там, за стеной, есть какая-то скрытая от нас пещера. Ты никогда не читал сказки?

- Сказки? Никогда. А что это такое?

- Это истории, которых никогда не было. Я рассматривал в одной книге картинки, очень красивые. Одна изображала прекрасный город. Я захотел в него попасть, а Лепетайло говорит: “И не мечтай! Это всё сказки! Нет на свете совершенства!”

- А я думаю, что есть, - тихо заметил я, вспоминая Живульку.

- Каждый думает о жизни то, что ему хочется! - Бурый махнул рукой.

- Зачем тогда было бы сочинять историю, которой никогда не было! - рассуждал я, думая о пользе сказок.

- Затем, что это может ещё произойти!

- Вот как? И о чём гласят сказки?

- В одной рассказывалось про царевну. Она заснула, а может быть, и умерла… Я раньше не понимал, что такое смерть, а теперь, когда Живульки не стало, понял…

- Ну и? - Спросил я хоть и слабым голосом, но уже с некоторым интересом.

- Богатыри одной далекой от нас державы положили её в хрустальный гроб. А гроб поместили в одну недоступную никому пещеру. Девушка и лежала там, пока её не нашёл её жених Елисей.

- А я -то здесь при чём? - Задал я вопрос, хотя уже и сам предполагал при чём.

- А вот послушай! - Предложил Бурый. - Это и будет моим свадебным подарком тебе.

Он пошарил у себя в карманах и обнаружил какой-то небольшой предмет, вроде камня. И надо же, он даже камня ради меня не пожалел - вот настоящий друг, швырнул его в стенку выступа на скале. А думал, скала после этого раздвинется, и мы увидим её содержимое. Но произошло то, чего я никак не ожидал. В ответ на стук внутри горы кто -то глухо и тяжело застонал.

Мы замерли. А потом Бурый прошептал, ужасно пугаясь своих догадок:

- Я и раньше швырял разные ненужные мне вещи в Бар. Тренировался в меткости. И никогда ни звука. А тут, уже несколько дней…

- И ты полагаешь? - Ответил я ему тоже шепотом.

- Да, - ещё тише сказал Бурый и моргнул маленькими глазками. - Ты верно понял. А теперь постриги, постриги меня скорее!

Я так и сделал, чтобы дядя ни о чём не догадался. После этого мы некоторое время помолчали, каждый рассуждая о своих догадках про себя.

- И вот ещё. - Добавил Бурый, беря у меня из рук ножницы. - Я был недавно… - он щелкнул ножницами над своей шерстью, - у карликов. Дядя твой попросил меня передать их главному какое-то дипломатическое послание.

- И?

- Я не заметил на открытой площадке Серванта, где они обычно живут, Склепа.

- Какого ещё Склепа?

- Коробочки из камня. Он всегда стоял у них справа.

- Ты хочешь сказать…

- … да, да, - продолжал Бурый, быстро работая ножницами. - Слишком уж он похож на тот хрустальный гроб, в который богатыри положили мёртвую царевну.

- О, дьявол! - вырвалось у меня несколько громче, чем я хотел. - Ты думаешь, Живулька лежит сейчас в этом Склепе, в пещере? Откуда доносятся стоны? Неужели именно там живут мёртвые родители дяди?

- Вопрос не в этом, - рассуждал Бурый. Ему, оказывается, тоже нужна была истина! Как и нам с Живулькой. - А в том, кто всё-таки положил девчонку в Склеп? Чьи-то восставшие из гроба родители или…

- … мой дядя? - Ужаснулся я.

Бурый не отвечал, а только шустро щёлкал своими ножницами.

И мы с Бурым разработали один план.