Где-то через неделю я привёз домой Зою и Славика. Часа два он угрюмо и меланхолично складывал нечто из деталей конструктора и тотчас разрушал, складывал и разрушал – с угрюмой, злой улыбкой американского кинозлодея. Он был явно не в своей тарелке – как видно давали знать о себе точечные узоры от уколов и разлука со страстно любимыми игрушками.

Может быть, он и по мне там скучал?..

Я промолчал на эту тему, чтобы меня не засмеяли.

Зоя сварила манную кашу с орехами и изюмом, но Славик есть не стал. Даже с ложечки. Даже когда Зоя стала перед ним на колени.

– Ты же голоден! Мой золотой!

– Пошла куда подальше ваша гадкая каша! – демонстративно задрожал Славик и по охватившему с недавних пор их детский сад поветрию повернулся к нам спиной и похлопал себя по своим ягодицам каждая размером с дольку абхазского апельсина. Именно абхазского.

Я давно не слышал звук крови, шумящей в голове. Это достаточно яростный, клокочущий звук.

Я как на автомате, не понимая, зачем и для чего, шагнул к Славику, рывком приподнял за шиворот и смачно шлёпнул по игрушечному подобию заднего места. Всего один раз, господин высший судья!

Славик затрепетал и словно потерял сознание от злости, перехватившей ему горло.

Я попытался мысленно оправдать себя тем классическим примером, когда в далеко не поэтической «Педагогической поэме» Макаренко, великий мэтр воспитания не воспитуемых, влепил отменную затрещину Задорову, доставшему его своей интеллигентной наглостью. И хотя эта пощёчина навсегда пресекла дерзость колонистов, сам Антон Семёнович с тяжёлым сердцем потом всегда видел в ней не только преступление, но и крушение его педагогической личности и созданной им системы.

Зоя с бледным, отсутствующим взглядом бережно отнесла враз притихшего Славика на диван. Как тяжелораненого. И сама рухнула рядом с ним. Кажется, она едва сдерживала слёзы. Точнее, самые настоящие рыдания.

Я ушёл в другую комнату, прижался лбом к холодному окну и сделал вид, что гляжу на улицу. Не видя, однако, ни зги. Там словно бы стояла настоящая «тьма египетская». На самом деле, фонари горели бодро и даже с ликованием: жёлтые пузыри этих солнышек романтично искрились в дискретных дождинках октябрьского сеянца. Мне же глаза застила тёмная завеса.

Постучала Зоя.

– Серёженька, Славик спит…

– Ясно, – сказал я голосом человека, виноватого во всех бедах человечества. Того, которое за окном…

– Мне так неловко перед тобой.

– Я сам хорош.

– Мы достали тебя. Прости… Разве такой жизни для себя ты хотел, когда мы первый раз ехали к тебе на дачу? Давай мы со Славиком поживём у меня до возвращения Тони…

– Я не желаю муссировать эту тему! – заговорил я почти круто, чуть ли не как самый настоящий мужик. – Знаешь, я все ещё не хочу с тобой расставаться, – почти дерзко заметил я, упёрто глядя во «тьму кромешную» за окном, а на самом деле – внутрь самого себя: – У меня такое ощущение, что тогда обрушатся все наши надежды...

– Кажется, все к этому идёт… Тоне предложили в Москве перспективную хорошую работу. Очень хорошую.

– Позволь мне догадаться на раз-два. Может, в Министерстве обороны?

– Горячо…

– Что же ты молчала? И каким образом на твою дочь такая манна небесная просыпалась?

– Пашины сослуживцы по Чечне поднапряглись. Кстати, эти люди уже вышли на след того, кто заказал моего зятя…

– Зоенька, принеси мне, пожалуйста, тонометр... – сказал я извиняющимся голосом.

Да, жизнь сложнее всяких схем. «Терпение – прекрасное качество, но годы наши слишком коротки, чтобы долго терпеть», – часто любила говорить моя мама Татьяна Яковлевна. Эти слова были не только её спасательным кругом, духовным кредо, но и ключом ко многим тайнам человеческой натуры. И хотя первым их произнёс сирийский учёный и энциклопедист Абу-ль-Фарадж бин Гарун, он же христианский епископ Григорий, сын крещёного врача-еврея Аарона, жившего в Турции в XI веке, я считаю, что их истинное понимание принадлежит только моей маме. Многоуважаемый Абу-ль-Фарадж бин Гарун, он же отец Григорий, так ты и сейчас не отказываешься от своих слов?

Тьма перед глазами никак не расступалась. Лишь приоткрылась тонкая щёлка, словно чтобы я мог сквозь неё злопыхательски подглядывать за несчастьями этого мира, в том числе и своими собственными. Но мне сейчас почему-то больше хотелось дерзко пойти им навстречу с поднятым забралом. Сразу предупреждаю, что всякие возможные ассоциации с Дон Кихотом Ламанчским в моем случае неуместны. Хотя бы потому, что я вовсе не хитроумный. Иначе бы, господа, не оказался в том положении, в каком теперь был.

Тонометр хладнокровно показал у меня самое что ни на есть игрушечное давление: 60 на 40.

– Я вызываю «скорую»!.. – глухо вскрикнула Зоя.

– Перебьюсь… – вздохнул я. – Дай, пожалуйста, полрюмки коньяка и шепотку соли.

– Может, дольку лимона? – напряглась Зоя. – Царская методика.

– Спасибо за неё Николаю второму, но мне – соли! И только соли.

Зоя взволнованно кинулась все это искать, но она вроде меня как ослепла от волнения. К тому же кухня вдовца со стажем – это самая настоящая провальная яма. Если не «чёрная дыра» в миниатюре.

– Прости, Серёженька, я напрочь забыла, где у нас соль!..

Мне все-таки удалось встать. Более того, сделав шаг-другой, я удивлённо усмехнулся. Оказывается, ты испытываешь весьма любопытное ощущение, когда одной ногой как бы уже стоишь на том свете, – вес твоего бренного тела почти исчезает, и ты вдруг чувствуешь невесомую лёгкость собственной души. Если она у тебя, конечно, есть.

По «дороге» на кухню я, преодолевая головокружение, наклонился над Славиком. Он не спал. По-моему, он вёл с собой какой-то напряжённый внутренний разговор, зажав уши ладонями, чтобы ничто не отвлекало его. Судя по наморщенному лбу, разговор был нелицеприятный.

Я машинально поправил на нем одеяло.

«Эх, мужик…»