Павел Васильев в мае 1935 года стал жертвой провокации, задуманной его недругами – А. Безыменским, Д. Алтаузеном и М. Голодным. Как рассказывают очевидцы, «друзья» заманили Павла к себе обычным: «Пашка, давай выпьем», а угостив, стали высмеивать его «Стихи в честь Натальи» и фактически говорить гадости в адрес реальной героини стихов. Павел вспылил, дал пощёчину Джеку Алтаузену, началась драка, причём неизвестно, кому досталось больше. Д. Алтаузен был здоровенный детина. Однако в письме в газету «Правда» драка квалифицировалась как «избиение» Джека Алтаузена, да к тому же комсомольского поэта. Были подключены все, в том числе редактор газеты «Правда» Л. З. Мехлис. Текст письма сочинил Безыменский, он же собирал подписи под письмом. Кроме трёх друзей, подписались Агеев, Луговской, А. Сурков, Уткин и другие. Всего 20 подписей. Требовали принять меры, напрямую обращались к Ягоде, угрожая, что если Васильев не будет арестован, то напишут Сталину, почему подкулачник Я. Смеляков в ссылке, а кулак Васильев на свободе. Ягода упорно отказывался. Сошлись на том, чтобы судить Васильева как хулигана. В июне состоялся районный суд, который приговорил Павла Васильева к полутора годам лишения свободы «за бесчисленные хулиганства и дебоши». Также Васильеву инкриминировались другие «преступления», такие как проживание в Москве в течение нескольких лет без прописки и дача неправильных сведений о своём возрасте (?!). Замученный и оплёванный поэт ночью на квартире своего друга Н. А. Минха пишет стихотворение «Прощание с друзьями».

Друзья, простите за всё – в чём был виноват,

Я хотел бы потеплее распрощаться с вами,

Ваши руки стаями на меня летят –

Сизыми голубицами, соколами, лебедями.

Посулила жизнь мне дороги ледяные –

С юностью, как с девушкой, распрощаться у колодца.

Есть такое хорошее слово – родныя,

От него и горюется, и плачется, и поётся.

А я его оттаивал и дышал на него.

Я в него вслушивался. И не знал я сладу с ним.

Вы обо мне забудете, забудьте! Ничего,

Вспомню я о вас, дорогие мои, радостно.

Так бывает на свете – то ли зашумит рожь,

То ли песню за рекой заслышишь, и верится,

Верится, как собаке, а во что – не поймёшь,

Грустное и тяжёлое бьётся сердце.

Помашите мне платочком за горесть мою,

За то, что смеялся, покуль полыни запах…

Не растут цветы в том дальнем суровом краю,

Только сосны покачиваются на птичьих лапах.

На далёком милом Севере меня ждут,

Обходят дозором высокие ограды,

Зажигают огни, избы метут,

Собираются гостя дорогого встретить как надо.

А как его надо – надо его весело:

Без песен, без смеха, чтоб ти­ихо было,

Чтобы только полено в печи потрескивало,

А потом бы его полымем надвое разбило.

Чтобы затейные начались беседы…

Батюшки! Ночи­то в России до чего ж темны.

Попрощайтесь, попрощайтесь, дорогие, со мной, я еду

Собирать тяжёлые слёзы страны.

А меня обступят там, качая головами,

Подпершись в бока, на бородах снег.

«Ты зачем, бедовый, бедуешь с нами,

Нет ли нам помилования, человек?»

Я же им отвечу всей душой:

«Хорошо в стране нашей, нет ни грязи, ни сырости,

До того, ребятушки, хорошо!

Дети­то какими крепкими выросли.

Ой и долог путь к человеку, люди,

Но страна вся в зелени – по колени травы.

Будет вам помилование, люди, будет.

Про меня ж, бедового, спойте вы…»

Какое полное христианского смирения стихотворение. Он зла не помнит. Он всем всё простил. Напротив, сам просит у всех прощения, отправляясь на свою голгофу. И, конечно, те, кто его встретит на Севере – не злодеи, не убийцы. Они такие же, как он, бедолаги, попавшие в лагерь по навету, по доносу, по собственной глупости. И вся страна плачет «тяжёлыми слезами», а он готов взять на себя её беду. Жутко и страшно читать эти строчки. Но безысходности не ощущаешь. Потому что поэт верит в то, что «помилование будет».