Вообще-то в доме Ржанниковых на Церковной улице с 1919 года было «многолюдно и шумно: сам хозяин дед Матвей Васильевич с женой Варварой Фёдоровной, престарелые родители Николая Корниловича Корнила Ильич с Марией Фёдоровной и их самих пятеро (семья молодых Васильевых). Под одной крышей собрались люди разных возрастов, воспитания и характеров»^[1].

Кормильцем семьи был Николай Корнилович, домохозяином – Матвей Васильевич. Но поэт посвятил свои стихи не им, а деду Корниле – «вольному рыбаку и поденщику». Будучи одарённым от природы и мастером на все руки, Корнила Ильич меньше всего думал о том, чтобы разбогатеть. Он жил в своё удовольствие, был с природой на «ты», слыл в Павлодаре знатоком лошадей, заядлым рыболовом и охотником. Внук всегда восхищался дедом, он даже придумал ему родословную:

Провинция!

Ты растопила воскресенье

Свечей церковных. И непрестанно

Спивались на Троицын праздник в лоск

Все три отдела казацких войск

От Омска и до Зайсана.

И смертно Васильев Корнила Ильич,

Простой, как его фамилия,

Хлестал огневик, багровел, как кирпич…

Он пил – тоски не в силах постичь,

И все остальные пили.

Корнила Ильич, урони на грудь

Башку! Ты судьбе не потрафил.

Здесь начат был и окончен путь,

Здесь кончен был безызвестный путь

Блистательных биографий!

Провинция­периферия

Ошибается мой отец, считая своего деда неудачником. Дед Корнила был рождён для того, чтобы стать наставником великого поэта, и Господь наделил его всеми необходимыми для этого качествами. Главная работа всей его жизни началась на старости лет, когда он «доживал свой век сторожем на бахче». И внук Паня (так его звали в семье) блаженствовал, вгрызаясь в «середину» пудового арбуза, которую дед ему вырезал.

Дыни в глухом и жарком обмороке лежат

Каждая дыня копит золото и аромат,

Каждая дыня цедит золото и аромат,

Каждый арбуз покладист, сладок и полосат.

Город Серафима Дагаева

Вечером у костра Паша слушал сказки про Булата­молодца, Кащея Бессмертного и прочих известных сказочных персонажей. Через много лет эти сказки слушала и я от своей прабабки Марии Фёдоровны, жены деда Корнилы. Но будем справедливы – вторые дед с бабкой, Ржанниковы, тоже были сказители хоть куда. Зато на рыбалку внука брал дед Корнила. А ещё в аул, – смотреть скачки и борьбу. При этом особое удовольствие внук получал от поездки по степи, подобной морю ковыля, под звуки казачьей песни, исполняемой дедом. Виктор Николаевич Васильев рассказывает, как зимой дед Корнила ходил на Усолку смотреть кулачные бои между кержаками и казаками на льду реки: «Они стояли на снегу – маленький Павел и огромный дед – и смотрели, как две стенки разъярённых здоровых парней и мужиков сталкивались подобно двум тучам…»^[2]. А летом дед с внуком жили в шалаше на бахче. В жаркий полдень шли к Иртышу (рукой подать), плавали сажёнками наперегонки. Потом, пока Паша отдыхал на горячем песке, дед из талого прута мастерил для него дудку. Вот почему дед Корнила стал героем одного из лучших стихов поэта.

Корнила Ильич, ты мне сказки баял,

Служивый да ладный – вон ты каков!

Кружилась за окнами ночь, рябая

От звёзд, сирени и светляков.

Тогда, как подкошенная, с разлёта

В окно ударялась летучая мышь,

Настоянной кровью взбухало болото,

Сопя и всасывая камыш.

В тяжёлом ковше не тонул, а плавал

Расплавленных свеч заколдованный воск,

Тогда начиналась твоя забава –

Лягушачьи песни и переплёск.

Недобрым огнём разжигались поверья,

Под мох забиваясь, шипя под золой.

И песни летели, как белые перья,

Как пух одуванчиков над землёй!

Корнила Ильич, бородатый дедко,

Я помню, как в пасмурные вечера

Лицо загудевшею синею сеткой

Тебе заволакивала мошкара.

Ножовый цвет бархата, незабудки,

Да в тёмную сырь смоляной запал, –

Ходил ты к реке и играл на дудке,

А я подсвистывал и подпевал.

Таким ты остался. Хмурый да ярый,

Ещё неуступчивый в стык, на слом,

Рыжеголовый, с дудкою старой,

Весну проводящий сквозь бурелом.

Весна проходила речонки бродом,

За пёстрым телком, распустив волоса.

И петухи по соседним зародам

Сверяли простуженные голоса.

Она проходила куда попало

По метам твоим. И наугад

Из рукава по воде пускала

Белых гусынь и жёлтых утят.

Вот так радость зверью и деду!

Корнила Ильич, здесь трава и плёс,

Давай окончим нашу беседу

У мельничных вызеленных колёс.

Я рядом с тобою в осоку лягу

В упор трясинному зыбуну.

Со дна водяным поднялась коряга,

И щука нацеливается на луну.

Теперь бы время сказкой потешить

Про злую любовь, про лесную жизнь.

Четыре пня, как четыре леших,

Сидят у берега, подпершись.

Корнила Ильич, по старой излуке

Круги расходятся пузырей,

И я, распластав, словно крылья, руки,

Встречаю молодость на заре.

Я молодость слышу в каждом крике,

В цветенье и гамме твоих болот,

В горячем броженье свежей брусники,

В сосне, зашатавшейся от непогод.

Крест не в крест, земля – не перина,

Как звёзды, осыпались светляки, –

Из гроба не встанешь, и с глаз совиных

Не снимешь стёртые пятаки.

И лучший удел – что в забытой яме,

Накрытой древнею синевой,

Отыщет тебя молодыми когтями

Обугленный дуб, шелестящий листвой.

Он череп развалит, он высосет соки,

Чтоб снова заставить их жить и петь,

Чтоб стать над тобой крутым и высоким,

Корой обрастать и ветвями звенеть!

Дед в стихотворении получился сказочный, и «весна» красной девицей «проходила речонки бродом», и «четыре пня, как четыре леших» – всё нас прельщает в этих стихах.

Умер дед Корнила внезапно, от простуды, купаясь в Крещенье в проруби, по версии В. Н. Васильева. Он так и не узнал, какой великолепный нерукотворный памятник воздвигнет ему – «служивому да ладному» – его кудрявый внучонок.