Известно, что в 1898 году временно второй гильдии купец Матвей Васильевич Ржанников приобрёл у жены запасного фельдфебеля Людмилы Васильевны Кирилловой дом за 500 рублей, деньги отдавал частями. Дом № 16 на улице Церковной (ныне перекрёсток улиц Достоевского и Чернышевского) состоял из двух комнат и кухни и ничем не отличался от тысячи других таких же домов в городе Павлодаре, если бы не то обстоятельство, что поэт Павел Васильев, внук Матвея Ржанникова, провёл там свои детские и отроческие годы и теперь дом восстановлен в новом качестве – это музей поэта.

Матвей Васильевич купил дом не без тайной мысли разбогатеть, но пожар, случившийся в Павлодаре в 1901 году, спутал все его планы. Лавка скобяного товара сгорела. Осталась надежда выдать замуж дочь Глашу за купеческого сына. Красавица­дочь училась в гимназии, увлекалась музыкой, запоем читала книги. «Такую хоть кто возьмёт», – думал отец. Однако Глаша полюбила бедняка Колю Васильева, о романтической истории его сватовства я уже рассказывала в «Евгении Стэнман». Коля увёз Глашу в город Зайсан по месту своего назначения. Супруги жили дружно. Энергичный Николай заведовал приходским училищем, под его руководством дети разбили около училища небольшой сад, весной сажали цветы. С помощью общественности Николай Корнилович организовал при училище библиотеку, подборкой книг занималась Глафира Матвеевна. Дети читали Толстого, Чехова, Тургенева, Гоголя, Пушкина, Роберта Льюиса Стивенсона, Марка Твена.

Книги были страстью моей бабушки. Эту страсть она передала своим сыновьям. Но в стихотворении «Глафира», обращённом к ней, я не вижу слов благодарности за это. В стихах Глафира предстаёт перед нами провинциальной барышней с «расстроенной гитарой» в руках.

Багровою сиренью набухал

Купецкий город, город ястребиный.

Курганный ветер шёл по Иртышу,

Он выветрил амбары и лабазы,

Он гнал гусей теченью вопреки

От Урлютюпа к Усть­Каменогору…

Припомни же рябиновый закат,

Туман в ночи и шелест тополиный,

И старый дом, в котором ты звалась

Купеческою дочерью – Глафирой.

Припоминай же, как, поголубев,

Рассветом ранним окна леденели,

И вразнобой кричали петухи

В глухих сенях, что пьяные бояре.

Как день вставал сквозною кисеёй.

Иконами и самоварным солнцем,

Горячей медью тлели сундуки,

И под ногами пели половицы…

Я знаю, молодость нам дорога

Воспоминаньем терпким и тяжёлым,

Я сам сейчас почувствовал её

Звериное дыханье за собою.

Ну что ж, пойдём по выжженным следам,

Ведь прошлое, как старое кладбище.

Скажи же мне, который раз трава

Зелёной пеной здесь перекипала?

На древних плитах стёрты письмена

Пургой, огнём, июньскими дождями,

И воткнут клён, как старомодный зонт,

У дорогой, у сгорбленной могилы!

И над Поречьем те же журавли,

Как двадцать лет назад, и то же небо,

И я, твой сын, и молод, и суров

Весёлой верой в новое бессмертье!

Пускай прижмётся тёплою щекой

К моим рукам твоё воспоминанье.

Забытая и узнанная мать, –

Горька тоска… Горьки в полях полыни…

Но в тесных ульях зреет новый мёд,

И такова извечная жестокость –

Всё то, что было дорого тебе,

Я на пути своём уничтожаю.

Мне так легко измять твою сирень,

Твой пыльный рай с расстроенной гитарой.

Мне так легко поверить, что живёт

Грохочущее сердце мотоцикла!

Я не хочу у прошлого гостить –

Мне в путь пора. Пусть перелески мчатся

И синим льдом блистает магистраль,

Проложенная нами по курганам, –

Как ветер, прям наш непокорный путь.

Узнай же, мать, поднявшегося сына, –

Ему дано восстать и победить.

Перед глазами, как живые, встают картина пробуждения города, утра в доме и ощущения от того утра. Теперь, после книги Ст. Черных и Ген. Тюрина «Степное тавро»^[1] мы знаем, что поэт, называя дыхание молодости – «звериным», клевещет на себя и свою семью, семью типичных провинциальных интеллигентов.

Мой дядя Виктор Николаевич Васильев вспоминает: «Наш дом… посещали знакомые… В такие вечера было шумно и весело. Мужчины усаживались играть в преферанс, а подвыпив, пели, и, надо сказать, хорошо, особенно народные песни и романсы… Я помню хорошо известного художника Батурина, грузного, плотного старика с седеющей окладистой бородой и белым холёным лицом. Он знал Репина и даже был с ним в дружеских отношениях. Батурин увлечённо рассказывал о своей молодости, об искусстве художника и о замечательных людях, которых он знал ещё в конце девятнадцатого века…»

Так что васильевское «я не хочу у прошлого гостить» – скорей всего, дань времени. Время было такое, что мещанством считалось всё: уют в доме, слоники на комоде, канарейка в клетке. Обстановка должна была быть спартанской, еда скудной, а жизнь героической. Согласна, что ничего героического в жизни семьи Васильевых не было. Но жизнь их была достойна уважения, ибо содержанием её был честный труд, непременное чтение книг, встречи с друзьями и полное равнодушие к роскоши и богатству.

Я смею это утверждать, потому что жила в этом доме малолетней девочкой. Помню большой стол, покрытый клеёнкой, на котором моя прабабушка Мария Фёдоровна лепила пельмени, делала лепёшки, резала лапшу для супа с фрикадельками. В кухне была русская печь и круглая голландская, в ней варили картошку в чёрном чугунке. В выходной день дедушка брал меня за руку и вёл в магазин, где были шоколадные зайцы и мишки без пустот внутри, как теперь, и я с удовольствием их грызла. Всё это Васильевы могли позволить себе, так как Николай Корнилович тогда возглавлял гороно. Он был уважаемым в городе человеком.

А супруга его Глафира Матвеевна заведовала библиотекой гороно. Моя мама говорила, что бабушка дома вечно что­нибудь читала и всегда ходила с журналом либо с газетой подмышкой, благо свекровь брала на себя всю домашнюю работу. Но сына их можно понять: он мечтал о других масштабах, о славе и успехе, жизнь родителей считал слишком незначительной для себя, которому «дано восстать и победить».