В 1927 году наш герой приехал в Москву в первый раз. Исследователи из Казахстана Станислав Черных (Усть­Каменогорск) и Геннадий Тюрин (Алма­Ата) разыскали документы, свидетельствующие о том, что Павел Васильев действительно пытался поступить на рабфак, а именно:

– направление, выданное Правлением Всероссийского Союза писателей от 5 августа 1927 года;

– анкета командируемого на рабфак, в которой Павел Васильев сообщал о себе: «Родился в 1909 году 23 декабря. Русский. Беспартийный. В профсоюзе не состою. Член Союза сибирских писателей. Регулярно печатался с 1925 года в сибирской прессе («Сибирских огнях», альманахах и др.). В Красной Армии не служил – молод».

Да. Он был молод, ему минуло всего семнадцать лет. Несмотря на направление Союза писателей Павла Васильева не приняли на рабфак по причине того, что его отец был школьным учителем, а не рабочим и не крестьянином.

После заступничества Луначарского поэт был зачислен вольнослушателем. Это не давало ему права на стипендию и общежитие, зато никто не мог ему запретить участвовать в читках собственных произведений, которые устраивались два раза в неделю и на которые приходили известные в стране поэты и писатели: В. Маяковский, Н. Асеев, И. Сельвинский, М. Зенкевич. Последний прочёл как­то отрывок из своего нового стихотворения «Мясные ряды»:

Скрипят железные крюки и блоки,

И туши вверх и вниз

сползать должны…

Под бледною плевой кровоподтеки

И внутренности иссиня­черны.

Евгений Туманский в своей книге «Павел Васильев, каким его не знали»^[1] вспоминает, как Васильев заявил маститому поэту: «Это не поэзия, а научный трактат». На что Михаил Зенкевич возразил, что «это научные стихи, без эмоциональных окрасок, всё как в жизни». Васильев не стал спорить впустую, а написал своё стихотворение «Мясники»:

Сквозь сосну половиц

прорастает трава

Подымая зелёное шумное пламя,

И телёнка отрубленная голова

На ладонях качаясь,

Поводит глазами.

Чёрствый камень осыпан

в базарных рядах.

Терпкий запах плывёт

из раскрытых отдушин.

На изогнутых в клювы

тяжёлых крюках

Мясники пеленают тяжёлые туши.

И, собравшись из выжженных

известью ям,

Мертвоглазые псы, у порога залаяв,

Подползают, урча, к беспощадным

ногам

Перепачканных в сале и желчи

хозяев.

Так, голодные морды свои положив,

До заката в пыли обессилят собаки,

Мясники засмеются и вытрут ножи

О бараньи сановные пышные баки.

…Зажигает топор первобытный огонь.

Полки шарит берёзою пахнущий веник.

Опускается глухо крутая ладонь

На курганную медь пересчитанных денег.

В палисадах шиповника сыплется цвет.

Как подбитых гусынь покрасневшие перья…

Главный мастер сурово прикажет: «Валет!»

И рябую колоду отдаст подмастерьям.

Рядом дочери белое кружево ткут,

И сквозь скучные отсветы длинных иголок

Сквозь содвинутый тесно звериный уют

Им мерещится свадебный яблочный полог.

Ставит старый мясник без ошибки на треф.

Возле окон, шатаясь, горланят гуляки.

И у ям, от голодной тоски одурев,

Длинным воем закат провожают собаки.

Не знаю, прочёл ли это стихотворение заведующий отделом поэзии журнала «Новый мир» поэт­акмеист Михаил Зенкевич или нет. Наверное, нет, ибо его мало занимало мнение какого­то там мальчишки с рабфака. Но если бы прочёл, то должен был бы согласиться – молодому поэту удалось оживить его (Зенкевича) «научный труд», эти стихи, «такие холодные, как мёртвое тело» (по определению Павла Васильева). Он вдохнул в них жизнь: разделанные туши отошли на второй план, а на первом плане – мастер, подмастерья, дочь мастера, мечтающая о свадебном пологе: простая жизнь простых людей, для изображения которой он нашёл нужные образы и краски.