22

Подымайся, песня, над судьбой,

Над убойной

Треснувшею

Снедью, -

Над тяжёлой

Колокольной медью

Ты глотаешь

Воздух голубой.

…………………..

Есть в лесах

Несметный

Цвет ножовый,

А в степях

Растёт прострел-трава
И татарочник круглоголовый…

Смейся,

Радуйся,

Что ты жива!

Если ж растеряешь

Рыбьи перья

И солжёшь,

Теряя перья, ты, -

Мертвые

Уткнутся мордой

Звери,

Запах потеряв,

Умрут цветы.

Вот так, как песня над судьбой, поднимался и эпос Павла Васильева – могучий «Соляной бунт» (1932-1933)!.. Яркая, широкая, буйная, правдивая картина предреволюционной казачьей жизни, написанная с необыкновенной изобразительной силой. Полотно, замешанное на крови солёной: беспощадное к крови своей и вере – и полное сочувствия к степнякам-казахам.

Вознесли города над собой – золотые кресты,

А кочевники согнаны были к горам и озёрам,

Чтобы соль вырубать и руду и пасти табуны.

Казаков же держали заместо дозорных собак

И с цепей спускали, когда бунтовали аулы.

У каждого народа и у каждой страны своя правда: есть правда России – и правда Степи, правда империи – и правда национальных окраин. У Пушкина в «Медном всаднике» правда Петра сталкивается с правдой маленького обиженного человека Евгения: Пушкин понимает и того, и другого – и не судит. Васильев же судит – судит казаков, как ему кажется, единственно справедливой правдой – правдой революции. Но поэма-то написана через десять лет после окончания гражданской войны, в которой как раз-таки казаков как сословие эта самая революция уничтожила и почти поголовно истребила. И автор хорошо знает об этом. Тем не менее так заканчивает свою поэму:

Пой, Джейтак!

Ты не малый – великий,

Перекраивай души и жизнь.

Я приветствую грозные пики,

Что за жизнью ярковской гнались!

То искали

Голодные сытых

В чёрном зареве смерти,

В крови.

И теперь, если встретишь несбитых,

Не разглаживай брови – дави!

– Боевое слово,

Прекрасное слово,

Лучшее слово

Узнали мы:

РЕВОЛЮЦИЯ!

Вера в революцию у него, кажется, беспредельна, хотя эпилог резко выпадает из художественной ткани всей большой и сложно структурированной поэмы: он весьма похож на то, что называется – не пришей кобыле хвост. Васильева это, как видно, нисколько не смущает; и последующие его крупные вещи («Кулаки», «Синицин и К», «Христолюбовские ситцы» оканчиваются точно таким же образом – поэт будто обрывает свой сказ, и всегда – небрежной расхожей агиткой. А ведь он уже давно стал настоящим каменотёсом, то бишь мастером. Судя по всему, что-то неладное происходит в его душе, коль скоро под нож идёт художественность…

И есть в «Соляном бунте» строки, что проливают косвенный свет на происходящее в его душе.

В поэме он рисует, отмеченный массовыми восстаниями, но вполне благополучный для Степи 1916 год. А картина, и образы, и краски – словно из начала 1930-х годов (когда и писалась поэма), а это годы великого казахского бедствия, повальной голодухи, вызванной насильственной коллективизацией – «Малым Октябрём», как назвали её в Казахстане «мировые революционеры».

Некуда деваться – куда пойдёшь?

По бокам пожары – и тут, и там.

Позади – осенний дождь и падёж.

Впереди – снег

С воронами пополам.

Ой-пур-мой…

Тяжело зимой.

Вьюга в дороге

Подрежет ноги,

Ударит в брови,

Заставит лечь,

Засыплет снегом

До самых плеч!

Некому человека беречь.

Некому человека беречь.

Идёт по степи человек,

Валится одежда с острых плеч…

Скоро полетит свистящий снег,

Скоро ему ноги обует снег…

Скоро ли ночлег? Далеко ночлег.

А пока что степь рыжа-рыжа,

Дышит полуденной жарой,

В глазах у верблюда

Гостит, дрожа,

Занимается

Странной игрой:

То лисицу выпустит из рукава,

То птицу,

То круглый бурьяна куст.

Стук далёк, туп. Зной лют.

Небо в рваных

Ветреных облаках.

Перекати-поле молча бегут,

Кубарем летят,

Крутясь на руках.

Будто бы кто-то огромный, немой,

Мёртвые головы катает в степи…

Это же картины голода, бегства, полубреда. Тогда из охваченных бедствием аулов бежали около двух миллионов казахов, и многие полегли навсегда в степи…

Что же водит пером Васильева, куда его заносит воображение? Очень похоже, что – в продутую стужей и голодом казахскую степь 1932-33 годов (когда и писалась поэма), к великому джуту (мору), о котором ни слова не было в печати, но о котором, конечно, все знали. Не от этой ли соли так горько было поэту? (Да и народных бунтов против зверских методов коллективизации в Степи тогда хватало.) Не оттого ли он так сочувствует дореволюционным степнякам, что его сердце болит от массовой гибели крестьянства в Казахстане, на Украине, в Поволжье, на Северном Кавказе, где людей косит голод?..

После «Песни о гибели казачьего войска» рапповцы поносили Павла Васильева как певца белоказачества. В «Соляном бунте», где он жестоко клеймит казаков, бдительные литературные критики всё равно углядели поэтизацию старой казацкой жизни и реакционную окраску. Как ни рвётся поэт служить своему кумиру – революции, никак он не вмещается в идеологические рамки советской литературы: давно его уже приметили как врага.