11

Когда поднимаешься, кружа по серпантину, к высокогорному озеру Маркаколь, по правую руку виден Китай – череда палево-сиреневых скалистых хребтов, без всяких признаков жизни и человеческого жилья. Эти скалы уходят вдаль каменными волнами, где у подножий их сменяет пустынная степь в горчащем, желтовато-белёсом мареве. Там где-то и начинается Чёрный Иртыш, текущий по китайской земле целых шестьсот километров.

От Чёрного Иртыша, впадающего в озеро Зайсан, и начиналась жизнь Павла Васильева. Потом она текла уже вместе с Иртышом, что вырывался из Зайсана и устремлялся меж скалистых хребтов Усть-Каменогора вниз на равнину, в широкую знойную степь Семипалатинска, Павлодара и дальше, к заливным лугам Омска, – и это уже была река детства и юности Павла.

Русские люди всегда селились на реках: река – дорога, в степи ли, в горах ли, в тайге. Река была судьбой, судьба – рекой.

Ой, звонок на ветру Иртыш!

На поворотах волны гибки.

В протоках медленный камыш

Зелёные качает зыбки…

Здесь в сорок лет не перебить

От корма ожиревшей птицы,

И от Алтая до Оби

Казачьи тянутся станицы.

(«Там, где течёт Иртыш», 1927)

Это написано 17-летним юношей, который год уже как ушёл из родительского дома.

С другом-ровесником, к тому же тоже поэтом, кинуло Пашку через всю Сибирь аж до Тихого океана. И тайга, и тундра на пути – и золотые прииски, и рыбацкие шхуны, и много чего другого в бродяжей молодой жизни. Словно бы душа его напитывалась русским простором, а память – русским словом, ещё свежим, сочным, незахватанным, незатёртым. Да так оно и было на самом деле, – всей шкурой своей, всем сердцем он обязан был ощутить ту размашистую силу, что вела Русь по Земле от края и до края. Поэт – скорее по наитию, чем по сознательному решению – повторял путь своего народа. И, дойдя до Великого океана, хлебнув его студёной водицы, он будто бы оттолкнулся и устремился неудержимо с Востока на Запад, до сердцевины страны, до Москвы.

А по ходу, пока вызревала в нём эпическая мощь, разбрасывал, как пучки самоцветных искр, горячие и свежие образы в своих лирических стихах, напоённые ветром дорог и первозданностью пространства.

…Бухта тихая до дна напоена

Лунными, иглистыми лучами,

И от этого мне кажется – она

Вздрагивает синими плечами.

…………………………………

Знаешь, мне хотелось, чтоб душа

Утонула в небе или в море

Так, чтоб можно было вовсе не дышать,

Растворившись без следа в просторе.

(«Бухта», 1926)

И азиатская степь, и сибирская тайга, и горы, и моря – всё разом запело в нём.

Рождённый на пограничье народов, земель, культур, он ощутил это пространство и его дух, всё их неразъединимое величье – как своё родное, как свою раскрывающуюся суть. Не отсюда ли его понимание Востока, сроднённость с жизнью и чаяниями степняков-казахов, сочувствие тому, чем живут сибирские племена, народы Туркестана? Не отсюда ли вольный ритм его стихов и поэм, их живое прерывистое дыхание и гуляющая в них ветром внутренняя свобода!..

О своём родном крае он уже в семнадцать лет понял:

Не в меру здесь сердца стучат,

Не в меру здесь и любят люди.

(«Там, где течёт Иртыш», 1927)